Слепой секундант - Плещеева Дарья. Страница 28

Андрей нахмурился. Он впервые в жизни попал в такое дурацкое положение. Граве молчал с видом оскорбленной невинности.

— Хватит, Фофаня, — сказал Еремей, решив принять удар на себя. — Тут мы маху дали. Простите нас, сударь, зла не держите. Конь о четырех ногах — и тот спотыкается. Вы своих вымогателей терпели да платили им, а мы хотим их отыскать и покарать. Справимся — и вас от них избавим.

— Можете вы дать слово, что никому не обмолвитесь о своем похищении? — спросил Андрей.

— Слово дать могу. Вот не верил, что есть в свете благородные безумцы, а они сами по мою душу явились, — тут Граве впервые усмехнулся. — Не приходило ли вам, сударь, в голову, что имеете сходство с Дон Кишотом Ламанхским?

— Это сходство — честь для меня, сударь, — строптиво отвечал Андрей.

В гостиных из всех чудес испанского переводного романа особой любовью пользовалось сражение с ветряной мельницей, достаточно было упомянуть его, чтобы показать свою образованность. Пожалуй, именно нападение с копьем на мельницу имел в виду Граве.

Андрей и сам понимал, что сильно смахивает на безумного испанца, но отступать не собирался. Андрей имел право преследовать вымогателей до победного конца — сам себе его присвоил и чувствовал, что вся эта история с данью, которой мерзавцы обложили столичных жителей, ждала именно его появления: господу, чтобы навести порядок, угодно было избрать человека, который мало что мог, ибо «сила Божия в немощи совершается», как мудро сказал апостол Павел.

Граве наконец подвинул к себе большую миску с толстыми жирными оладьями. Еремей поставил рядом крынку с густой сметаной и, пока доктор ел, подсел к Андрею на лавку.

— Андрей Ильич, я считаю, нужно послать человека в Тверь, — сказал он. — И докопаться до того мазурика, что узнал господина Граве и донес на него вымогателям.

— У нас нет такого человека, — ответил Андрей. — Ты и Тимошка мне нужны здесь.

— Афанасий может поехать. Ему по Питеру ходить боязно, а в Тверь кто за ним погонится?

— Да я там отродясь не бывал! — воскликнул Афанасий.

— Вот и полюбуешься! Тверь-городок — Петербурга уголок! — вспомнил присказку Еремей.

— Да как я туда доберусь? Подорожная нужна. Кто мне ее даст? Никто ж не даст! — уверенно сказал он.

— И впрямь… — Андрей задумался.

— Эка беда! Выйдешь на дорогу да и пристанешь к обозу, — вдруг помог Фофаня. — Крикнешь «помогите, люди добрые, сжальтесь над сиротинушкой», тебя и посадят в пустые сани.

— Откуда возьмутся пустые сани? — удивился Андрей.

— Так обоз-то обратный. Это в Питер полные сани идут, а обратно по тракту — почти пустые. Сколько уж раз… — Фофаня осекся. — Главное — чтобы сжалились, тогда и покормят, и до самой Москвы довезут.

— А как московские колокольни заблещут, так прибрать у обозных мужиков кошели — да и ходу? — продолжил Фофанино рассуждение догадливый Еремей. — А что, Андрей Ильич, ведь Афанасия всякий пожалеет.

Граве, не донеся оладью до рта, с любопытством уставился на Фофаню. Фофаня же не испытал ни малейшей неловкости: ремесло — оно ремесло и есть…

— Андрей Ильич, батюшка мой, не гоните меня в Тверь, — взмолился Афанасий. — Ну какой из меня дознатчик? Боязно мне, я старенький, меня любая ворона обидеть может.

— Больше некого, — строго сказал Андрей. — Господин Граве, как звали вашу барыню, где жила, кто у нее тверская родня?

— Прасковья Трофимовна Яковлева, — сразу ответил Граве.

— Фофаня, запиши! — хором велели дядька с питомцем.

Потом Граве, поскольку делать ему все равно было нечего, взялся перебелить Фофанины записи, но докторская рука сама вместо русских букв выводила немецкие.

— Стало быть, это список всей дворни? — еще раз спросил Еремей.

— Всей… — Граве задумался. — Тех, кого взяли в дорогу, и тут внизу — те, кого не взяли… Только что проку от этого списка? Не верю, что вам удастся напасть на след вымогателей. А если каким-то чудом удастся — то поднимут ваши трупы с продырявленными головами где-нибудь с окраины. Не трогайте вы вымогателей, Христа ради. Ну, плачу и плачу, и прочие смирились. Сказано ж — «не тронь, не завоняет».

— Конечно, спокойнее — платить, — согласился Андрей. — Но кровь пролилась. Я потерял двоих друзей и невесту. Хорош же я буду, если даже не попытаюсь. Я — офицер…

Когда стало смеркаться, доктора одели в тулуп и отправили в возке домой.

— А теперь, Фофаня, доставай письмо Акиньшина, — сказал Андрей. — Время им заняться.

Еремей согласно кивнул. Питомец сперва устремился по пути, где успех казался достижим стремительно и без особых трудов. Дело, начатое Акиньшиным, напротив, требовало долгих усилий — отыскать отставного полицейского Мельника, нанять его на службу, выследить лакея Демьяна, что носит корзинки в богадельню, и того, кто эти корзинки принимает. Возможно, питомец уже смирился с тем, что супостата не одолеть лихим кавалерийским наскоком, главное, не напоминать ему о промашке…

Фофаня дочитал письмо до того места, где было условное слово для Мельникова сына.

— Стало быть, дяденька, поедешь в театр! — сказал Андрей.

— Ваша милость, Андрей Ильич, — подал голос Фофаня, — а нельзя ли и мне туда? В театр?

— Тебе только на «Недоросля», в Деревянный. Жаль, сказывали, Шумский ушел со сцены. Когда справимся с нашим делом, сходишь с ним, дяденька, в партер…

Еремею с Тимошкой повезло — они не просто встретили выходящего из театра музыканта по прозванию Мельник, но этот музыкант еще и был в зюзю пьян.

— Давай-ка мы тебя к батюшке отвезем, — предложил Еремей. — Где батюшка стоит?

— На Вась… с-с-с-си…

— В которой линии? — спросил догадливый Еремей.

— Ва-ва-фа…

— Во второй, стало быть. Полезай, горемыка, в возок. И я с тобой сяду.

Время было позднее. Но Васильевский остров — не так уж далек от театра, коли ехать напрямик по невскому льду. Тимошка поглядел, как спускаются на Неву другие запряжки, и преспокойно доставил возок к искомой линии. Там он спросил поздних прохожих, где стоит Иван Мельник, и услыхал: у вдовы Арсеньевой, за Большой першпективой сразу по правую руку.

В дом впускать не хотели. Какой-то старик кричал из-за запертой двери, что свои все дома, а чужие пусть убираются. Еремей пригрозил, что позовет десятских — вон они недавно прошли дозором, а дело, по которому нужны хозяева, архиважное. Кричал он громко, и незримый старичок, чтобы наутро соседи не учинили допроса и не распустили сплетен, дверь отворил.

Еремей держал наготове в охапке пьяного музыканта и вместе с ним ввалился в сени. Старичок выругался и поневоле впустил в комнату.

Там горела на столе большая сальная свеча, и, пристроившись к ней поближе, трудились двое. Стол они поделили пополам: на одной половине женщина разложила попарно нуждавшиеся в штопке чулки, на другой мужчина — разной величины дощечки. Он прилаживал их друг к дружке, подрезая ножом лишнее. Еремею не нужно было объяснять, чем занят мужчина, — он сразу узнал составные части будущих пасочниц. Близилась Масленица, за ней — Великий пост, а к концу поста деревянная пасочница на Пасху — ходовой товар.

— Какого черта вы его сюда притащили?! — спросил мужчина. — Где пил — туда пусть и убирается! Чадушко!

— Велено передать, что господин Акиньшин к хорошей невесте посватался, — ответил Еремей.

— Вон оно что. Ну…

— Иван Перфильевич! — закричала женщина. — Мало мне было твоей простреленной ноги?! А ты, варнак, мазурик, уходи! Да и Савку с собой забирай!

Но Мельник уже поднялся из-за стола. Он казался из той породы невысоких, широкогрудых и поджарых мужичков, которых никакая хворь не берет и никакой кулак наземь не валит.

Темное лицо, все в морщинах, не позволяло точно определить возраст: таким оно могло стать и в сорок лет.

— Молчи, Груня, — сказал Мельник. — Я вперед деньги взял. Отработаю — а больше наниматься не стану. Посватался, стало быть? Ну так взял бы в приданое хоть малую деревеньку.