Слепой секундант - Плещеева Дарья. Страница 3

— Ишь ты, — сказал Еремей. — Непременно ей к свадьбе каких-то затей охота… в волосы там или на груди пристегнуть… Уж эти девки… Барин, Андрей Ильич, батюшка мой! Немец тебя вылечит, ей-богу, вылечит! И на красавице своей повенчаешься…

— Как скажешь, дядя Еремей.

— Не веришь ты… Да как же не верить? Для того ли я твою милость сюда чуть не на горбу приволок? Тут этих докторов — на каждом углу! И все — немцы! Все — ученые!

— Тебе, дядя Еремей, на театре любовников играть, — сказал с крыльца Гриша. — Уж так убедительно толкуешь — и мертвую уговоришь!

— Когда у Маши свадьба? — спросил Андрей. — И кто счастливец?

— Граф Венецкий. Помнишь, преображенец? Петр Венецкий. Четыре дня всего осталось. Я страшно рад, что удалось избавить сестрицу от батюшкиной дури. Свекровь, госпожа Венецкая, батюшку страх как не любит и на порог его не пустит. А к Маше она добра. Сама на подвенечное платье дорогие кружева нашивала! — похвастался Гриша.

Андрей попытался вспомнить Венецкого. Так вышло, что фамилию он слышал часто, а встречаться вроде не случалось. Венецкие были богаты и могли позволить себе блажь — взять в дом невестку за одну лишь красоту и благонравие. Но графиня, мать женихова, славилась буйным и переменчивым нравом. То она окружала себя богомолками и не выходила из домовой церкви, молясь до рыданий, то приказывала нашить три дюжины платьев, скупала целиком две-три модные лавки и месяц странствовала по гостиным, балам и театрам (злые языки передавали, что каждому платью и новый любовник соответствовал).

— Дай Бог, чтобы Маша была в своей новой семье счастлива, — сказал Андрей.

— А ты давно тут на лавочке сидишь? — с беспокойством спросил Гриша.

— Только что вышли, — вместо Андрея ответил сообразительный Еремей.

— Ты, Соломин, всегда в нашем доме желанный гость… И за свадебным столом… все будут рады… — Гриша смутился, прекрасно понимая, что с двумя повязками на голове Андрей ни на какие пиры не пойдет, но позвать друга был обязан.

— Благодарю, Беклешов. Я теперь разве что у докторов гость. Однако подарок Маше сделаю. Я ведь ее еще дитятей знавал… Вот что! Я с войны турецкий ковер привез. Еремей сказывал — краше не бывает. А мне на что? Дядя Еремей, вели Тимошке его выколотить. В дороге, поди, загрязнился.

— Его вывесить надобно, сударик мой, чтобы выправился, а то, я чай, заломы на нем, их через мокрую тряпицу утюгом изводить придется. Негоже, чтобы подарок с заломами, — ответил Еремей. — А ковер — коврище! Сказывал толмач Ахмедка, оттого такой большой, что нарочно ткали — в мечеть жертвовать. И круглый! Поперек — чуть ли не шести аршин! Второго такого ковра во всем Питере не найти, так-то!

— А что я выдумал! — вдруг обрадовался Гриша. — Я это ваше турецкое чудо еще до свадьбы к Венецкому отвезу. Он наново свои комнаты к свадьбе обставил и убрал. Маша рассказывала — у них там круглая диванная. Вот туда, в диванную, твой ковер тайно уложим! То-то будет радости!

Андрей улыбнулся — и сразу помрачнел. Машенька ему нравилась, и он бы, подождав, пока подрастет, просил бы руки, но встретилась другая — и все затмила… А потом и очи затмились.

Наутро Андрей велел везти себя к доктору Граве.

Андрей ждал вопросов, доктор — многословных жалоб. Еремей, стоя у двери, дивился на две безмолвные персоны и тоже молчал.

Высокий худощавый немец ему, крепко сбитому и щекастому, не понравился. Он даже сравнил Граве с выходцем с того света, уже изрядно погрызенным могильными червяками. Впавшие щеки, глубоко посаженные карие глаза, совершенно лишенное румянца лицо и впрямь наводили на загробные размышления.

Стоячие часы, украшение кабинета, пробили десять.

— Откуда сие несчастье? — вдруг спросил Граве; разумеется, по-немецки.

— Думаю, от сильного удара.

— Вы лаконичны, это хорошо. Эрнест!

Пожилой слуга, сидевший в закоулке за шкафом, вышел в белом фартуке и розовом ночном колпаке, под который волосы были убраны, как у богобоязненной бабы. Этот Эрнест аккуратно и ловко размотал с Андреевой головы повязку и маленькими ножничками выстриг присохшие волоски. Потом стал осторожно отмывать засохшую рану.

— Рассказывайте, господин Соломин, — велел Граве. — Все, что помните.

Андрей довольно знал по-немецки, чтобы объясняться с врачом, а тот по возможности упрощал свою речь, облегчая собеседнику задачу. Видимо, наловчился, пользуя барынь, которые, кроме русского, знали только французский — и тот через пень-колоду.

— Да что я могу помнить? Свалился со стены, как последний дурак…

— Которое место было ушиблено? От удара там, где рана, слепоты быть не должно. Вспоминайте, пожалуйста.

На помощь призвали Еремея. Он вспомнил, какое место накрывал Андрей в полубреду ладонью, как будто это могло утишить боль. Вспомнил и то, что вокруг глаз образовались страшные черные пятна.

— Я сейчас еще не знаю, как вас лечить. Это тяжелый случай. Но я постараюсь, — сказал Граве. — Я буду все пробовать. Буду собирать консилиум. Пока нужен полный покой.

На том и расстались. Граве, записав адрес Гриши, сказал, что через два дня на третий даст записочку о консилиуме. Взяв за визит немалые деньги, пять рублей, он проводил Андрея до дверей кабинета.

В тот миг, когда прислужник Эрнест выпустил Андрея с дядькой на свежий воздух, к крыльцу подкатил великолепный экипаж с зеркальными стеклами в окнах.

— О, герр Куликов, герр Куликов! — с тем Эрнест, вмиг позабыв о небогатом пациенте, радостно поспешил навстречу богатому, вынимаемому из экипажа лакеями.

Им оказался маленький старичок, не разбирающий дороги. Его не столько ввели на крыльцо под руки, сколько внесли. Синяя шуба мела по снегу. Лица меж низко надвинутой меховой шапкой и вздыбленным воротником было не разобрать.

— Не нравится мне этот немец, — уже в возке заявил Еремей. — Лишнего слова из него клещами не вытянешь. И никакой угодливости нет.

Андрей не ответил. В угодливости он не нуждался.

— Батюшка мой, может, разберемся, что в сундуках-то? — немного погодя спросил Еремей.

Этими сундуками Андрей был обязан полковым товарищам. Когда стало ясно, что зрение не возвращается и нужно ехать на поиски врача в столицу, все, кто знал и ценил Андрея, поделились с ним военной добычей. Он и сам не ведал, чего накидали в кучу под строгим присмотром Еремея. А добыча могла быть самой разной — и браслеты с самоцветами, и дорогие турецкие шали, и чеканное серебро, но главным образом ценное оружие.

Знаток определил бы происхождение пистолетов по крошечному клейму с арабской вязью, еле видному на серебряной оправе. Между оружейниками была некая загадочная связь: турки уважали тульские и льежские стволы, а русские охотно брали ружейные стволы старых турецких мастеров. Так что оружие, которым бились под Очаковом, состояло в некотором родстве.

Андрей не хотел открывать сундуки, потому что знал: этот дар товарищей — прощальный. Они догадались, что капитан Козловского мушкетерского полка Соломин более в строй не вернется, и хотели как-то скрасить боевому товарищу предстоящие годы полного мрака.

Так что ответа на свой вопрос Еремей не получил и сильно огорчился. Он очень надеялся, что приезд в столицу, встреча с Гришей Беклешовым и визит к немцу как-то развеселят питомца. Но Андреи оставался хмур — и явно собирался хмуриться дальше. Его упрямство было Еремею отлично знакомо.

— Так к господину Беклешову едем? — спросил дядька.

— Кой час?

Свои часы Андрей еще под Очаковом отдал Еремею, и тот, в иную пору гордившийся бы таким подарком, сейчас тихо возненавидел безделушку: часы, встроенные в крошечную золотую табакерку, были подарком женщины, которую питомец до войны считал своей невестой, а ныне постановил забыть навеки.

Еремей вытащил табакерку, посмотрел на циферблат.

— Скоро полдень, — сообщил он.

— Едем в какой-нибудь трактир обедать.

Следовало искать трактир где-нибудь на окраине, подальше от мест, где можно встретить измайловцев. Еремею повезло — набредя на заведение «Гамбург», он обнаружил там знакомца, немца-булочника Шварцкопфа, который искренне огорчился, увидев Андрея в повязках, попросил позволения сесть рядом и своей болтовней ухитрился развеселить питомца.