В небе Чукотки. Записки полярного летчика - Каминский Михаил Николаевич. Страница 28

Остановка. Откидываю крышку лимузина. Слева все бело: белое небо, белая земля—границы нет. Справа просвечивается обрыв довольно высокого берега, покрытый лесом. Мотор работает еле слышно, видно неторопливое вращение винта. Из кабины разом вынесло тепло, и обжигающий холод опалил лицо. В хвосте подали голос пассажиры:

— Приехали, что ли?

Было трудно не улыбнуться. У Мити сработал служебный рефлекс механика. Выпрыгнув из кабины, он побежал к мотору, ощупал винт, радиатор, обошел машину кругом. Я тоже хотел сразу вылезти, но вдруг ощутил, что руки и ноги, как ватные, не слушаются.

Впечатление свершившегося чуда еще не прошло. Я еще ощущал в руках хвост волшебной птицы по имени Удача. Отдаю себе отчет, что прошел по границе, отделяющей победу от поражения. Стоило мне только на 15—20 градусов спланировать левее, и я, не рассмотрев заснеженной земли, воткнулся бы в лед. Правее меня поджидал обрыв берега, от которого я не успел бы уклониться.

Поборов минутную слабость, горячий от пережитого возбуждения, я вылез из самолета. Синий столбик градусника на стойке показывал минус 43.

— Ого, Митя! Здесь нам жарко не будет!

— Миша, ущипни, может, это во сне!

На Митином лице блуждала какая–то полурастерянная, полусмущенная улыбка, с которой он не мог справиться. Я понимал, какое нечеловеческое напряжение он пережил вместе со мной. Он великолепно понимал, что таило в себе наше сближение с землей. Но мое напряжение находило разрядку в действии, и мне было многократно легче. А Митя в тесноте кабины чувствовал себя пружиной, сжатой до отказа. И вот пружина распрямилась.

Боже мой! До чего же дорог мне этот парень! Как замечательно, что сегодня он был со мной! Хотелось сказать ему что–то особенное, значительное, на всю жизнь памятное. Но мы не умеем этого делать, когда нужно. Все, что я чувствовал, выразилось в крепком объятии и словах;

— Ну здравствуй, дорогой! Вот мы и снова живем!

МИТЯ

Наибольшую потребность в дружбе человек испытывает в молодости. Потому что еще не уверен в своих силах, не знает, на что способен. Он ищет опору своим дерзаниям, единомышленника—убеждениям. И еще потому, что в начале жизни человек более добр и доверчив. Но через жизнь каждого проходят люди, имевшие особое значение в тот или иной момент биографии. Для меня в ту пору таким был Митя Островенко, бортмеханик.

Волею случая почти одновременно мы оказались в летном отряде при Особом конструкторском бюро Гроховского. Я попал туда из строевой части, а Митя по распределению из авиатехнического училища, которое он окончил с отличием девятнадцати лет от роду. Оказалось, что, несмотря на молодость, Митя был вполне своим в умном мире поршней, шатунов и компрессий, рождавших лошадиные силы. Его увлеченность своей профессией и работоспособность в возрасте, когда мир полон соблазнов, казались мне удивительными. На подготовленных Митей самолетах летали такие асы отряда, как Анисимов и Ширинкин, а временами и Чкалов, иногда испытывавший наши объекты. За три года Митя упрочил за собой авторитет человека, которому можно доверить жизнь.

Матушка–природа не поскупилась: он имел почти два метра роста и полметра в плечах. Эти габариты были оснащены атлетической мускулатурой. Самолет У–2 и Р–5 он запросто мог приподнять, если упирался спиной в крыло.

Его круглое доброе лицо привлекало симпатии не только правильностью черт и прекрасным цветом, но и богатством выражений. Оно бесхитростно и незамедлительно отражало все, что занимало Митины мысли. Все три года совместной службы в Москве мне казалось, что Митя еще не до конца осознал свою взрослость и самостоятельность. Этим я объясняю его болезненное отношение к любым намекам на молодость, Мыслил он возвышенно и всегда был готов броситься в драку за убеждения. Свои суждения высказывал в форме категорической. Говорил быстро, мысли опережали слова, жестикуляция кулаками–кувалдами помогала языку.

Не обладая голосом и слухом, он очень любил петь. Пел в основном украинские песни, то громко, то про себя — вполголоса. Безбожно фальшивил, за что подвергался розыгрышам и насмешкам. Смущался, но не обижался. На самолетных стоянках его было слышно от края до края. Как и большинство крупных и сильных людей, Митя был парень не только добрый, но и отзывчивый. В опасности он мог заслонить собой любого слабого. На все трудное шел без долгих раздумий и расчетов.

Таким был мой Митя. Я любил его, как любят только в молодости, пока не огрубело сердце. Жизнь еще разлучит нас, но тогда мы вместе шли навстречу неизведанному, потому великолепному. Это началось с челюскинской эпопеи…

Но прежде чем мы вернемся к рассказу о вынужденной посадке, еще несколько слов отступления.

В «Северных рассказах» Джека Лондона зримо представлялась огромная страна у Полярного круга — Аляска, великая река Юкон и мужественные люди, добывающие золото на ее притоках. Образы Великого Холода, который замораживает ртуть в термометре, и Великого Безмолвия вылеплены писателем так рельефно, что, казалось, их можно пощупать. Но, читая, я представлял, что это, так же как и невероятные приключения и романах Жюля Верна, где–то за пределами реальной жизни, в минувших веках. И вдруг — событие, потрясшее воображение людей всего мира. В Советской Арктике гибнет раздавленный льдами пароход «Челюскин». В ледяной пустыне возникает лагерь потерпевших крушение — более ста человек! И, как в романе того же Жюля Верна, во главе этого лагеря — ученый, известный у нас в стране и за ее пределами, — академик Отто Юльевич Шмидт. И случилось это не в прошлые века, а 13 февраля 1934 года.

Значит, романтика освоения дальних стран, опасных, полных приключений, путешествий еще существует? И есть не выдуманные герои, а наши сверстники, такие же обыкновенные парни, как и мы с Митей?!

Приходилось слышать в те дни:

— А где это — Чукотка?

— Чукотка? А черт ее знает… где–то за пределами цивилизации!

Потом мы узнали еще более удивительное. В далекую Австралию можно попасть в любое время года, совершив для этого комфортабельное путешествие за две недели. На Чукотку попадали раз в году, в угольных трюмах одиночных грузовых пароходов. Да и эти корабли были сильны не прочностью своих бортов, а лишь энтузиазмом своих капитанов и команд. О чукчах я знал меньше, чем о племенах Центральной Африки.

И вот великая нужда заставляет стремиться к лагерю Шмидта, на неведомую Чукотку.

Добраться до нее могут только самолеты. Могут! Но еще ни один не добирался среди зимы. Им надо преодолеть протянувшиеся на тысячи и тысячи километров необжитые пространства. А о них знали так же мало, как и о самой Чукотке. Многие считали челюскинцев обреченными, ведь полярный лед погубил немало арктических экспедиций. Трудно было представить, как реально помочь бедствующим на краю земли людям.

Страна Советов не оставила своих граждан в беде. Челюскинцев спасли летчики.

В день торжественного прибытия участников челюскинской эпопеи в Москву нам с Митей пришлось дежурить на аэродроме. Из репродукторов на летное пол» доносились музыка и голоса комментаторов с Красной площади. Было оглашено постановление ВЦИК об установлении звания Героя Советского Союза. И это поразило нас.

Герой… С этим словом в нашем сознании неразрывно слились героические дела героической эпохи, в которую мы жили. Нередко говорили: герой революции, герой гражданской войны. Но это определение никогда не отождествлялось с персональным званием, присвоенным тому или иному человеку. Никто не мог сказать о самом себе: я — герой!

Не сразу мы поняли великий смысл установления

персонального звания героя. Ведь впервые в истории человечества так возвеличен человек не за знатность происхождения, не за богатство, а за подвиг на общее благо.

Стоял солнечный и теплый день начала лета. Мы дожали на травке под крылом самолета, обсуждая Д< бытия в Арктике, завершившиеся сегодняшним торжеством. Наши сердца переполняла гордость оттого, »ч о герои–челюскинцы наши соотечественники. Как профессионалы мы восторгались тем, что довелось преодолеть Ляпидевскому, Водопьянову и другим летчикам.