Русский Бог (СИ) - Сорокин Александр Сергеевич. Страница 57

- Голова болит! Я перейду на другую постель, В детскую.

          Пошатываясь , держась за голову, Натали ушла. Эфиоп остался один с исписанным, никому ненужным листком стихов в белой ладони.

-« Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

 В день уныния смирись:

День веселья, верь, настанет…

     Сердце в будущем живёт,

     Настоящее уныло:

     Всё мгновенно, всё пройдёт;

     Что пройдёт, то будет мило», -

Глубокий бархатистый женский голос прочитал из-за спины Пушкина. В другой двери проходной спальни высокая, стройная, как кипарис, в сорочке жёлтого шифона до пола, с разбросанными по покатым плечам чёрными соляными кудрями стояла Екатерина. Её огромные глаза увлажнились; ночь, газовый фонарь за окном, высвечивающий аптечную вывеску, отражались в  широких зрачках. Пушкин, развернувшись, он был в чёрных панталонах и белой варёного шёлка сорочке с жабо, подошёл к средней  сестре Гончаровых, тронул её холодные мокрые кисти.

- « Давайте пить и веселиться!» - грустно улыбнулся Пушкин.

          Взявшись за руки, пристально глядя в тёмные глаза друг-друга, они прошли мимо полыхавших дров печи, сели на постель, ещё хранившую тепло и запах Натали.

- Моя сестра не любит тебя. Она недостойна, недостойна, недостойна тебя, - горячо говорила Екатерина, осыпая щёки, шею и грудь поэта мелкими страстными поцелуями. – Тебе нужна другая женщина, которая понимала бы тебя, любила бы тебя, была горяча с тобой, у которой не было бы дел, отличных от твоих. Натали холодна и бездушна. Кокетка, гадкая кокетка, кокетка, кокетка!

          Пушкин отвечал на поцелуи механически, монотонно, без любви. Его толстые африканские губы ощущали нежный пушок щёк Екатерины, росу её губ, мягкий ворс ресниц и бровей, стремительный пульсирующий темперамент дрожащего нервного молодого тела, но её судьба, её трагедия были далеки ему, ему казалось, что она любит его, грешит и совращает во имя своего чувство к нему. Но сидя с ним, воображении она влеклась к другому, долговязый, нескладный, узкий в талии и широкий в плечах барон Дантес с пронзительным взглядом светлых глаз, видавшим переделки лицом, галантными манерами Версаля, танцевавший с ней на балу, как живой, стоял в её уме. Возможно и он возник лишь как один из идеалов, пополнив ряд предыдущих увлечений, среди которых преобладали военные: поручики, корнеты, два майора, один капитан, три акцизных чиновника, степной помещик, и даже купец первой гильдии. Список начинался с двенадцати лет с соседского ровесника на рождественской елке. Она умела любить. Она могла быть желанной.  Из неё получилась бы великолепная любящая мать и домовитая хозяйка. Муж потрясался бы от её аккуратности, чистоты и порядка, гости хвалили бы её обеды, безупречность её имени не породила бы и злого намёка, воспитание и одежда детей могли бы служить примером. По воле судьбы ответное любящее сердце не находилось. Много ходило охотников до её крепкого белого тела, до её жарких поцелуев и ласковых ладоней, но никто не искал непрочной, способной на великую любовь души. Годы уходили, как речной песок сквозь пальцев. Устала она рвать раннюю седину. Морщинки на лбу. У глаз и у рта. Трудно замазать кремами. Мать совершила роковую ошибку. Не выдав замуж двух  старших сестёр, отдала бедному поэту самую свежую и красивую младшую.  Годами копившуюся для другого любовь, заботу и нежность, сломавшаяся от ожидания, не нашедшая счастья Екатерина отдала мужу сестрицы.

- Я женился за тридцать. В тридцать лет люди обыкновенно женятся. Я поступил, как люди. Я женился без упоения, без ребяческого очарования. Уже тогда будущность представлялась мне не в розах, но в строгой наготе своей.  Горести не удивляют меня, они входят в домашние расчёты. Всякая радость мне неожиданность, - говорил Пушкин, машинально, холодно целуя Екатерину.

- Твоя жена, Натали, недостойна тебя, - повторяла Екатерина. – современники не вспомнят о ней ничего, кроме того, что она была красива и танцевала на балах. Я постоянно слышу, как она предпочитает говорить с тобой не о творчестве, а сколько денег на наряды ей принесут те или иные твои стихи. Моя сестра Натали так чужда твоих умственных интересов, что даже путает названия книг, которые ты написал.  А как мы смеялись с Александрой. Когда ты, прося прислать Гизо, объяснял в письме: « Четыре синих книги на длинных моих полках». Натали различает книги лишь на вес и объём.

       Дрожало пламя свечей в подсвечнике. Трещали дрова в печи. У аптеки горел фонарь. Екатерина горячо целовала Александра.

- Я горько ошибся. Я думал, довольно красоты. Я выбирал для себя, не думая, каким я буду для другого человека и каков он есть сам по себе.

- Мужчина счастлив, когда женщина как воск. Но сестра Натали не желает быть воском.

- Натали способна лишь к низшему чувству. Она ценит лишь обожание своей красоты. Она чересчур любит ушами и будет с каждым, кто полнее набьёт речь комплиментами.

         Они предавались любви и говорили о Пушкине и Натали, и не говорили о Екатерине, будто ту в комнате не было её, не было горящих губ, жадного до ласк полыхающего тела. Красты иной, мало чем уступающей ледяному совершенству Натали, и будто не стучало тут в такт часам разбитое молодое сердце средней сестры Гончаровых и не сверкал  в её вожделеющих очах танцующий польку французский барон Дантес.

          И тогда, в третий раз, без скрипа раскрылась дверь спальни. В синей длинной до пят сорочке вошла с единой свечой в руке третья некрасивая сестра Александра. Долгая фигура её дрожала, тряслись бледные худые щеки, горели серые глаза в ободе русых волос.

- Как гадко» мерзко, неприятно, противно всё что вы тут делаете! – сказала она. – И боги сходят с Олимпа, но не ходят они по грязи.

                                           *  *  *

         - Проходите , господа, проходите. Вот они три сестры Гончаровых. Три богатырки. Три медведицы. Три тополя на плющихе. Три березки. Три сосны, - Пушкин бросил лукавый взгляд на чересчур высокую Александру. – не уехали они ещё в Москву, не срубил ещё дядя Ваня и вишневый сад, но стоят они уже на краю обрыва. Впрочем, скорее случится с ними обыкновенная история, выйдут все же они замуж и умрут в потомстве, передав эстафетную палочку бабских страданий дочерям, а мужских – сыновьям. И повторится всё вновь. И умрут новые поколения, не найдя смысла.

- Ибо нет его,- добавил Чаадаев.

- Что вы сказали?

- нет его. Это я о смысле жизни.

- Ну да. Откуда ему, собственного говоря, взяться. Куда ты идёшь. Гильгемаш? К чему стремишься? Но сейчас не о том, господа и дамы. Якоб-Теодор-Борхард-Анне барон Ван Геккерен де Баверваард, полномочный посланник нидерландский, женится на Александре Николаевне Гончаровой.

- Сватается, - поклонился Геккерен.

          Александра зарделась.

Сестры Гончаровы были в светло-бежевых, почт белых люстриновых платьях, в точности повторявших их высокие стройные фигуры. У Александры сверкала брильянтовая фероньерка во лбу, полненькие плечи Екатерины виднелись сквозь кисейное канзу, голову Натали украшало лёгкое шине. Причёска старшей сестры  открывала лоб, уши и шею, средняя изображала – a la Ninon, Натали пришпилила локоны Севинье.  Вооружённый тростью со слоновой кости набалдашником Геккерен и философ Чаадаев носили серые в мелкую клетку панталоны, тёмно-бежевые жилеты с жёлтыми поджилетниками и темно-коричневые фраки.  Ротмистр Ланский был в военном мундире. Барон Дантес вышел в едва входивший в моду чёрной фрачной паре, поэт Пушкин – бутылочного цвета панталонах и белой коленкоровой сорочке. Посланник Геккерен подвязал модный атласный  белый свадебный галстук, философ Чаадаев – галстук меланхолический, барон Дантес украсился аккуратными бергамскими ленточками, у Пушкина болтался на шее свободный галстук «а ля Байрон».

- Плодитесь и размножайтесь! Всех женю, господа и милые дамы, всех переженю и выдам замуж! Вот вам, барон, Александра Николаевна. Вы её хотите? – Пушкин почти силой подтащил Геккерена к Александре и соединил их руки. Пушкин кривлялся, пытался казаться весёлым, но на глаза его стояли слёзы. – А вы что теряетесь, ротмистр Ланский? Вас мы соединим с Катериной. Чем не пара? Я вас всех перевенчаю, как добрый папаша. – За плечи Пушкин подвел стесняющегося краснеющего ротмистра к пунцовой от недостойного поведения шурина Екатерине. – Остался один барон Дантес. Таинственный, загадочный, роковой, весь в чёрном, француз Дантес.  Что ж, таинственный, я воздаю тебе самую дорогую жертве. Бери мою жену.