Мария, княгиня Ростовская - Комарницкий Павел Сергеевич. Страница 40

Елю Цай ещё раз придирчиво оглядел только что построенную машину. Грубо ошкуренные брёвна белели свежесрубленной древесиной, рычаг косо торчал, упираясь в поперечную ограничительную балку. Рычаг венчала кованая железная ложка, в облике которой проглядывали черты недавнего шлема. Впрочем, из всех деталей машины наибольшие опасения вызывал торсион из волос. Елю Цаю ещё ни разу не приходилось строить такие машины, и он сильно рисковал, уповая на точность старинного чертежа и описания камнемёта. Впрочем, если он не успеет к заданному сроку развалить стены, риск ещё больше. Китаец поёжился от набежавшего холодка — золотая цепочка пайцзы Повелителя Вселенной показалась вдруг удавкой из тетивы…

— Дорогу! Дорогу Повелителю, величайшему Бату-хану!

Конные нукеры, разгоняя людей, работавших возле строившихся машин, споро образовали охранный круг, и Елю Цай обнаружил себя внутри этого круга.

— Это и есть твоя машина из волос урусских девок?

Елю Цай склонился до земли — перед ним на белом скакуне возвышался сам Бату-хан.

— Это так, о Повелитель!

Молодой монгол с любопытством оглядывал сооружение. Сопровождавшие его Сыбудай и Джебе тоже разглядывали творение порочного мастера — Джебе с тщательно наигранным лёгким пренебрежением, сквозь которое проглядывала опаска, старый Сыбудай глядел угрюмо. Он не любил всяких таких хитростей.

— Маленькая какая, — Бату-хан объехал камнемёт кругом. — Твои старые машины много больше, Елю Цай. Ты уверен, что такая штука сможет пробить стены?

— Позволь объяснить, мой Повелитель. Да, такая машина не сможет кидать столь тяжёлые камни. Но у меня в обозе имеются две сотни горшков с горючим маслом, и я надеюсь, могущественный Джебе прикажет своим людям достать ещё.

Джебе поморщился — ловкий китаец подставлял его. Придётся ещё и возиться с горючим маслом… До чего капризны бывают колдуны!

— Стены Рязани обгорят, — продолжал китайский мастер, — и старые машины легко справятся с ними. Это сэкономит нам время.

— Хорошо, Елю Цай, — отозвался Бату-хан. — Даю тебе три дня, чтобы проломить стены.

Елю Цай сглотнул. Срок был почти нереальным.

— Это невозможно, мой Повелитель, — услышал он собственный голос словно со стороны. — За три дня никак.

Воцарилась тишина. Елю Цай уже чувствовал, как его пятки касаются затылка и хрустит хребет.

— Ты споришь со мной, Елю Цай? — с любопытством разглядывая китайца, словно видя впервые, спросил Бату-хан.

— Прости меня, о мой Повелитель! — Елю Цай собрал всю свою смелость и глянул Бату-хану в глаза. — Ты можешь казнить меня немедленно, и будешь прав. Но за три дня эти стены развалить невозможно, Рязань — это не та пограничная крепость. Я не могу обманывать тебя.

Бату-хан подумал.

— Хорошо. Сколько тебе нужно времени?

— Четыре дня, о Повелитель Вселенной.

Бату-хан рассмеялся.

— Ладно, Елю Цай, дарю тебе лишний день. Ты молодец! Джебе-нойон, проследи, чтобы уважаемый мастер ни в чём не нуждался. В том числе и в горшках!

— Берегись!

Огненный клубок, оставляя за собой шлейф чёрного дыма, пролетел над самым частоколом и рухнул среди построек чьего-то двора, близко примыкавшими к городской стене. Горючая жидкость из разбившегося вдребезги горшка разлетелась веером, пламя разом охватило постройки. Воевода Клыч грязно выругался, глядя на разгорающийся пожар.

— Берегись!

Тяжкий удар, от которого вздрогнул частокол. Воевода глянул в бойницу — прямо под ним, с шипением окутываясь паром, лежал отскочивший от стены валун, впечатываясь в тающий от его жара лёд. Другой камень, в добрый берковец [ок. 160 кг. Прим. авт.] весом, валялся в нескольких шагах. Он уже утратил часть жара, но вокруг него расплылась обширная клякса чёрной проталины. Воевода уже в который раз за день бессильно скрипнул зубами. Леденили, леденили вал, и вот, пожалуйста…

— Берегись!

Горшок с зажигательной смесью с грохотом ударил в частокол, в бойницу плеснуло жидким огнём. Снаружи загудело пламя, охватившее частокол.

— Воду, воду сюда! Да быстрее, олухи, обгорит стена-то!

Холодно… Как холодно… Печь в горнице горяча, хоть блины пеки, а толку? Никак не растопить кусок льда, засевший где-то внутри, у сердца…

Заходил князь Роман, начал говорить и осёкся, замолк, встретившись со взглядом молодой женщины. Она легонько провела пальцами по его виску, густо посеребрённому сединой. Ведь не было вот ещё… Ушёл князь Роман, так больше ничего и не сказав.

Заходил свёкор, князь Юрий Ингваревич, говорил что-то, сочувствовал и утешал, вроде… Евпраксия не слышала слов, про себя машинально отмечая — за несколько дней сильно постарел князь, седина густо проклюнулась, и глаза на бледном лице — глаза смертельно раненого зверя…

Князь Юрий ушёл, не дождавшись ответа, а молодая цареградская царевна, а ныне вдова князя Фёдора Юрьевича, осталась сидеть, так же глядя перед собой остановившимся взором. Феденька, любовь моя… Муж мой, единственный мой… Вот и осталась я одна… Одна только память о тебе — вот он, твой сын Иван…

— … Да что же ты не ешь-то ничего, матушка моя? — нянька хлопотала вокруг княгини Евпраксии. — Который день уже!

— На воздух я пойду, — Евпраксия встала, решительно взяла ребёнка у няньки. — Душно тут. Ты за мной не ходи, одна побыть хочу…

— Всё одна да одна! Негоже, матушка… — вновь запричитала-заворчала нянька.

— Я сказала! — чуть повысила голос Евпраксия — Или не княгиня я?

Нянька осеклась, потупилась. Евпраксия, держа на руках ребёнка, направилась к двери.

На дворе сумрачно светило тусклое зимнее солнце. Над городом во многих местах поднимались дымы разгорающихся пожаров. Даже отсюда, из княжьего терема, были отчётливо слышны вопли и звериный вой поганых степняков, замучивших её ненаглядного… А у князя Юрия совсем не осталось людей…

Евпраксия была умной женщиной. Все слова утешения, произносимые князем Юрием — всё это ерунда. Правду говорят его глаза. Глаза смертельно раненого, загнанного в ловушку зверя.

Они войдут в город, эти двуногие твари. Ворвутся сюда, с воплями и улюлюканьем, с волчьим воем. Княгиня Евпраксия будто наяву ощутила, как жадные грязные руки с треском разрывают ткань её одежд, грубо скользят по телу, больно сжимают груди, которые совсем недавно, всего несколько дней назад, ласкал её муж… Вонючий рот степняка, навалившегося сверху… А другой в это время, подкинув в воздух маленького Ивана, с хохотом ловит его на копьё. Нет!!!

Евпраксия сама не заметила, как очутилась перед низенькой дверцей, ведущей на верх смотровой башни княжьего терема. Дверца была приоткрыта. И решение, давно уже толкающееся где-то в подсознании, всплыло само собой.

Внутри башни царил полумрак, узкие слуховые оконца давали совсем мало света. Маленький Иван завозился, закряхтел, будто почуяв неладное. Евпраксия, прикрыв за собой дверцу, задвинула засов, одновременно качая сына, успокаивая. Вот так… Потерпи, Ванятка… Мама сейчас…

Скрипят деревянные ступени узкой крутой лестницы. А вот и выход — светлое пятно люка, ведущего на смотровую площадку башни. Да, это выход. Это наилучший выход. Единственный выход.

Наверху было ветрено, в морозном воздухе витал запах гари. Отсюда, с башни, Рязань лежала как на ладони. В городе повсюду уже полыхали пожары, огонь перекидывался от двора ко двору. Огненный шарик, отсюда кажущийся меньше горошины, перелетел через городскую стену, оставляя за собой дымный след, канул в плотное месиво деревянных построек, и в месте падения его тут же повалил жирный дым ещё одного пожара.

Ребёнок снова завозился, заплакал в голос. Евпраксия очнулась. Да, нечего тянуть. Сейчас, Ванятка…

Она подошла к краю, прикидывая. Да, высота достаточная. Вполне достаточная. Правда, маленькое тельце, закутанное к тому же в пелёнки, совсем лёгкое. Но что это за мать, которая не поможет своему ребёнку? Сама Евпраксия — женщина рослая, и её веса хватит на обоих.