Мария, княгиня Ростовская - Комарницкий Павел Сергеевич. Страница 83

— Как ловят обезьян китайские горные охотники? Они насыпают в тыкву сладкий изюм, обезьяна находит тыкву, суёт туда лапу… Всё. Лапа, сжатая в кулак, обратно не лезет, а бросить изюм обезьяна уже не в силах. Даже когда видит охотника, приближающегося к ней.

Старый монгол снова отхлебнул из пиалы.

— Так вот. Ноугород — это тыква, полная изюма. Но разве мы обезьяны?

— Я слышал и понял тебя, мой Сыбудай.

Бату-хан протянул руку и ударил в большой гонг. У входа возникли ханские нукеры.

— Объявите всем мою волю! Мы возвращаемся домой!

Да разве это Ростов?

Мария ехала по улицам города, загаженным и угрюмым. Прохожих было мало, и те, кто попадались, торопливо кланялись, провожая глазами возок с госпожой княгиней, и украдкой крестились вслед. Кое-где ворота и калитки были сорваны с петель или выбиты напрочь, и были приставлены наспех, кое-как. А то и вовсе валялись на земле, указывая не то, что хозяина дома нет и не будет. Воров, очевидно, уже не боялись — после татар обычным ворам делать нечего.

Пусто было и в торгу. Кое-где пытались продавать банные веники, но товар тот никто не брал. Съестных припасов в продаже не было видно вовсе. Если кому-либо из горожан и удалось утаить что-то, то крохи те приберегались для своей семьи — март в Ростове городе, как известно, ещё месяц зимний, а уж до нового урожая и вовсе дай Бог дожить…

Мария ехала и смотрела, и сквозь свою боль проступала общая беда. Город напоминал чем-то обесчещенную девушку, оставленную в живых. Жила у папы с мамой щебетунья и хлопотунья, любимое и заласканное чадо, росла и расцветала. Но пришли злыдни, и разом всё кончилось… И пусть руки-ноги целы, только никогда уже не будет несчастная той хохотушкой, какой была…

Княжий терем угрюмо смотрел чёрными зияющими провалами окон, из которых захватчиками были вынуты рамы — прозрачное оконное стекло дорого стоит. Двери и ворота, правда, выбиты не были, их успели вовремя распахнуть. Зато внутри родного дома царили печаль и запустение.

— Ой, матушка наша! Ой, горе-то какое! — завыла-запричитала служанка, одна из немногих, оставленных в помощь тётушке Пелагее.

— Где Пелагея? — прервала причитания служанки Мария.

— Ой, матушка, ведь замучили её! Огнём пытали поганые, да калёным железом! Плетьми били нещадно! Всё добивались, где злато-серебро лежит!

— Кто ещё жив? Говори!

— Ой, матушка… Все почитай целы, трёх девушек сенных уволокли токмо, Дарёнку, Вешняну и Любаву. Да ещё вот книжника нашего…

— Савватий? Его-то зачем?

— Да кто их знает, зверей лютых, что у них на уме… Они ж, поганые, что говорят — десятая часть всего, мол, принадлежит ихнему главному хаму… И всё-всё берут без разбору, и в полон увели многих…

Мария прикусила губу. Так, значит. И здесь горе не обошло Ростов.

— Ой, матушка, да горе-то какое! Ой, да как же мы без нашего князя-батюшки!..

— Тихо! — прервала причитания Мария. — Займись делом, Фовра.

Проходя через пустые покои, Мария зажмурилась. Как это страшно… Не видеть, не слышать ничего, не знать… Она-то, дура, сетовала на судьбу, когда томилась ожиданием и тревогой… Да лучше всю жизнь томиться в надежде несбыточной, чем утратить её навсегда.

На миг в голове у Марии возникло соблазнительное видение — высокая колокольня, и она стоит на краю… Раскинуть руки и полететь… Те немногие, что чудом выжили после такого полёта, говорят как один — в полёте отпускает человека тяжесть сего бренного мира, лёгким и невесомым становится он… И всё кончится. И не будет больше горя, жгучих безнадёжных слёз… Вон как княгиня Евпраксия в Рязани…

Мария перевела дух, отгоняя дьявольский соблазн. Нет, нельзя. А как же Бориска, а Глебушка? И потом, пока ещё княгиня она ростовская.

Боярин Воислав не уходил, ждал указаний.

— Очень хорошо, что не ушёл ты, Воислав Добрынич. Собирай думу боярскую.

— Сделаем, матушка, — наклонил голову боярин. — Что людям сказать, по какому делу разговор будет? Чтобы подготовились…

— Да мало ли дел у нас нынче? — горько усмехнулась Мария. — Но прежде всего решить надобно, как голодной смерти горожанам избежать. Или ты скажешь, нет такой заботы?

— Есть она, госпожа моя, — боярин встал, надел шапку. — Так я пошёл?

— Иди, Воислав Добрынич. Да, вот ещё… Пусть выезд приготовят мне. Одни сани, больше не надобно.

Боярин кивнул.

— На могилку к Васильке поеду…

— Ну, матушка моя, прощай. Храни тебя Христос, хоть и не веруешь ты в него.

— Храни тебя Жива, Савватий.

— А может, всё ж таки пойдёшь со мной в Ростов?

В заросшем до глаз кудлатым седым волосом человеке с трудом можно было распознать книжника княжьего дома ростовского. Перекошенная фигура — последствия калёных железных прутьев, прикладываемых к бокам и ляжкам. Но более всего непохожи были глаза. Заметно другими стали глаза у отче Савватия.

— Нет, Савватий, — усмехнулась старая колдунья. — Я в церковь не хожу, и не больно-то жалуют таких, как я, в городе. У каждого в жизни своё место — не ты ли говорил?

Савватий помедлил ещё секунду.

— Должник я твой на всю остатнюю жизнь, помни. Прощай, здрава будь!

Старая Стешиха наблюдала, как уходит на широких охотничьих лыжах, спотыкаясь и едва не падая, спасённый её искусством врачевания книжный человек. Да, это истинно чудо. По всему, никак не должен был выжить он, после таких-то мук… Однако здоровье у Савватия этого немеряное. А может, всё проще — не исполнил он предназначения своего покуда. В этом Стешиха и книжник сходились — ежели есть у какого человека предназначение, данное свыше, то и не возьмут его в мир иной, покуда того дела всей жизни он не исполнит. Книжный человек называл это странным иноземным словом «фатум», Стешиха же именовала по-русски судьбой…

Первую неделю Савватий стонал и бредил, находясь на зыбкой грани жизни и смерти. Бормотал на разных языках, рвался спасать кого-то, проклинал и умолял… Стешиха отпаивала его травяными отварами, козьим молкоком и густым бульоном — охотник, которого в своё время выходила старая колдунья после медвежьих когтей, принёс ей здоровенного барсука и немалый кусок медвежатины. Потом ещё две недели лежал, набираясь сил, и только когда поджили страшные раны, нанесённые раскалённым железом, стал понемногу вставать, вначале передвигаясь по стенке.

Стешиха улыбнулась. Спасённый оказался человеком не простым. Интересный собеседник, и мужик не злой. Было в нём что-то детское, впрочем, как и во всяком хорошем мужике, не превратившемся покуда в полного старика. Стешиха хорошо знала эти вещи, уж в чём, в чём, а в душах людских она разбиралась. И знал Савватий на удивление много. Но знаниями своими не кичился, наоборот — хотел знать ещё больше. Как только смог помогать ей по хозяйству, тут же надрал бересты с поленьев, приносимых для очага, и начал записывать разные рецепты, про которые выпытывал у старой колдуньи. Она не возражала, только улыбалась. Савватий в простоте своей полагал, что главное в лечении — это правильно составить лекарство. Не понимал, наивный, что лечит не лекарство, а лекарь да сам больной, лекарства тут дело второе…

Но как только окреп он маленько, стал задумчив, и однажды заявил — не могу, дескать, здесь оставаться. Должен я… Стешиха не возражала. Она тоже признавала Высший Долг.

Шатающаяся фигурка уже скрылась за деревьями, но старуха не сомневалась — он дойдёт. Дойдёт в свой разорённый город. Человек, у которого не исполнен Долг, будет карабкаться, падать и вставать, покуда тот Долг не исполнит. И только глупцы полагают, что смогут помешать ему.

Старая колдунья вздохнула, вбирая полную грудь свежего весеннего воздуха. Да, вот и снег уже осел, тает… Половодье на носу… Кончилась эта страшная зима. Первая зима наступающей страшной эпохи, которую книжник называл нерусским словом «калиюга», Стешиха же по-своему — Время Терпеливых.

Ибо ждут русских людей впереди страшные испытания, и только самые терпеливые смогут пережить их.