Люди, горы, небо - Пасенюк Леонид Михайлович. Страница 30

Шумейко махнул рукой: помолчи, мол, потом расскажешь о своих приключениях. Саша приумолк, уполз задом в корму. А Шумейко спрыгнул на берег: чмокнув, жирно вмялся под ним ил, просипел раза два, неохотно выпуская погрязшие сапоги. Вскоре Шумейко нащупал нос лодки, брякнул цепью, проверяя, на чем она закреплена. И, обходя ее по воде, вознамерился было продвинуться дальше.

Вдруг сверху, с кручи, кто-то сердито зашипел:

 - Э, ты, нельзя ли поаккуратней? Не видишь, что ли, сетка стоит?

Кажется, его приняли за кого-то из своих.

– Спасибо, что сказал, а то я действительно не видел. Сеточка мне и нужна как раз. – Шумейко ударил по круче сгустком света, прошелся веером, и затем луч фонаря прянул вверх. – Ну-ка слазь оттуда! Я инспектор.

Знакомый угловатостью своей парень в видавшей виды шапке-ушанке нелепо взмахнул руками, прикрыв глаза, и уже готов был сжаться, ужом заюлить в кустах.

– Учти: стреляю без предупреждения, – жестко сказал Шумейко. – Кончай дурить, слазь, лодка-то с мотором и сетка у меня.

Парень все-таки мог убежать, и Шумейко его не догнал бы при своей хромоте да и возрасте, но какие-то особые соображения заставили браконьера юзом заскользить по откосу и предстать перед инспектором. Тут он, не теряя времени, схватился за голову, по-бабьи причитая:

– Ах ты, мать моя, впервые в жизни решил попытать счастья – и на тебе! Мне ж еще и лет совсем мало, несовершеннолетний я…

– Не кривляйся, – оборвал его Шумейко, – с ребятами твоего возраста я в сорок третьем линию фронта переходил, через сто смертей, а ты дитятей прикидываешься. Да и знаю я тебя, – добавил он брезгливо, потому что действительно узнал его, узнал и даже не испытал мстительной радости от его поимки. – Васька Шалимов ты.

Тот оторопел, лицо у него – с непривычно выпирающей челюстью, но проникновенно глазастое (как у сестры), не лишенное даже известного своеобразия – враз осунулось, подурнело.

– Ну чего ты, словно выброску проглотил? – подтолкнул его Шумейко, выводя из состояния шока. – Давай веди, показывай, где у вас тут жилье, где остальная братия… Веди, а то сам найду, и тогда уже не рассчитывай на снисхождение.

И Васька сперва нерешительно, а потом все живей и даже с охотой повел его, вовсе не думая удирать, но на что-то, видно, рассчитывая, на какой-то не совсем приятный для его конвоира ход событий. Довольно скоро уперлись они в землянку, основательно замшелую, давненько уже сооруженную безвестным охотником, промышлявшим в этих местах либо зайца, либо еще какого зверя. Подслеповато мигало оконце – жаль, электричество сюда не дошло, а энергию аккумуляторов (уж они-то были!) расходовали строго. Посудив об этом вскользь, Шумейко бестрепетно сунул голову в мутно-желтый проем, разверзшийся сразу за трухлявой дверцей, а затем и в дымное облако, пронизанное рассеянным светом какого-то каганца; одну руку на всякий случай держал он в кармане.

Еще не оглядевшись как следует и не дав возможности, чтобы рассмотрели пообстоятельней его самого, он сказал с накалом в голосе:

– Здорово, деклассированные элементы! Принимайте рыбоохрану в гости!

«Деклассированные элементы» не поспешили, однако, привечать его, каждый на нарах занимался чем-то своим: кто-то ел, кто-то пил, кто-то сеточку чинил – вот в таком примерно раз и надолго установленном ритме; правда, один еще слюнявил толстым пальцем колоду карт – карту по карте в отдельности, ¦- перебирал их со значением, гадал на себя, на свою судьбу. Видно, ничего ему карты ко времени не подсказали о столь неожиданном, даже зловещем визите рыбинспектора, и он раздраженно отбросил их. Встал, прошелся перед инспектором петух петухом, довольно независимо.

– Брось придуряться. Кто таков будешь?

– Я же сказал, повторять не люблю. Не глухие.

Картежник угрозливо повернул крутую, в морщинах

шею, нащупал глазами притормозившего сзади у двери Ваську Шалимова.

– Навел?

– Сам навелся, – вскинулся Васька, – даже фонариком дорогу мне присветил.

Картежник – видно, он здесь верховодил – отошел к нарам, к дощатому столу.

– Что ж, садись, так и быть. Ночной гость - его жалеть надо, это точно. – И вдруг, меняя интонацию, бросил кому-то через стол: – Ну-ка, Федька, дай ему в зубы, чтобы дым пошел!

Федька, изворотливый типчик лет за тридцать, живо скользнул с нар, встряхнул на ходу пачку «Беломора», ткнул свесившийся мундштук в самые губы инспектору.

Шумейко отвернул голову и вытащил папироску пальцами.

– Немного повежливей, – проворчал он, – не люблю, когда на меня замахиваются хотя бы и шутя…

Ощущение боя, борьбы, напряженности жизни – вот к чему он не то чтобы стремился сознательно, но от чего по крайней мере не старался увильнуть, уйти в сторону; кому-то нужно делать опасную работу, а ему нравилась такая работа, если, конечно, вдобавок она обеспечена надежными тылами, уверенностью в своей правоте. Он считал, что выбрал эту работу не потому, что она сулит некие преимущества, а в силу внутренней потребности, потребности лично конфликтовать с людьми, пытающимися создать свое благополучие нечистыми средствами. Таких он откровенно ненавидел сызмала, и чем дальше старел, тем больше ненавидел.

Подавшись вперед, он рванул на себя грубо сколоченный стол, выдернул с «мясом» вкопанные наглухо березовые ножки. Все, что было на столе (одна лишь коптилка прилепилась выше на полке), шелестя, дребезжа и расплескиваясь, съехало вниз, загрохотало по земляному полу. Браконьеры отшатнулись, когда он, сколько позволял потолок землянки, замахнулся на них.

– У меня сейчас ни флегмоны, ни коросты, ни кровавого поноса, – сказал он со скрытым смыслом и медленно опустил стол на прежнее место, в разрыхленные лунки. – И мне в общем сейчас ничего не страшно. Советую помнить это.

Картежник ошалело на него посмотрел, никак поначалу не выражая своих чувств.

– Садись, – сказал он еще раз, – садись, потолкуем сурьезно. Если Мы здесь мешаем, то можем и уйти. Какой я тебе браконьер или там хищник? Я трудящийся человек, шофер автоколонны, использую свой потом заслуженный отпуск на лоне природы. В кои-то веки раз… Ну, допустим, я даже хочу произвести мелкую комбинацию. Ружьишко, слышь, у меня пришло в ветхость, а хорошего задаром не достать. Вот отвезу в Петропавловск килограммов пятнадцать икры – и будет ружье хоть какое. Только и всего дедов. Больше и даром не надо.

Шумейко сел на чурбак, все так же недвусмысленно сунув руку в карман.

– Слушай, комбинатор, здесь твой номер не пройдет. Много вас таких-то, чтобы каждому по пятнадцать кило икры на рыло. Я тебе здесь сладкой жизни не обещаю, понял?

Теперь уже браконьер озлился.

– А мы у тебя и спрашивать не будем. Хватит нас ужо пужать, – сказал он, – мы ужо пужатые. Знаешь, если будешь горлохватничать, то можно и проучить для острастки… Что, думаешь, такой ты несокрушимый, да, столами жонглируешь, да?..

– Давай, давай, – сказал Шумейко, – интересно говоришь, да и за предупреждение спасибо. – Он прислушался, нет ли какого шороха снаружи, не идет ли Сашка, покамест слабо соображая, как выйти из неопределенного положения, в которое он попал, и выйти с честью, и в то же время припереть это сборище к стенке, добиться улик; потому что улик, кроме одной сеточки, у него не было, их предстояло еще отыскать; угрозы же картежника без свидетелей со стороны инспектора не имели юридического веса, картежник всегда сможет от них отпереться.

И тут вмешался из четырех пришлых, включая Ваську Шалимова, знатока здешних угодий, какой-то дед не дед, но старообрядческого вида мужчина, взял на себя роль миротворца. Хитрый был дед, и из хитрости говорил успокоительные речи, лил бальзам на мозги взбудораженного и, видно, какого-то шального инспектора: кто кого убьет при таком инспекторе, заранее не предугадаешь.

– Э, нет, милок, – погрозил он узластым пальцем главарю, – угрозы твои странные. Человек может бог знает чего вообразить. Поймался, милок, стал-быть, отвечай по закону. Ведь как оно было, когда -рыба шла по Камчатке скопом? Лови от пуза! Ешь не хочу! А сейчас той картины уже нет. Надоть хочь бы остатки сохранить, приумножить, стал-быть. Вот они и сохраняют, которые на службе охраны. Блюдут интересы государства – тут худого говорить не моги, милок… Тут надоть миром, потому как рыбы-то у нас и нет ей… И перед законом чисты мы – так, разве на ушицу пымаем да под рюмочку…