Фанфан и Дюбарри - Рошфор Бенджамин. Страница 25

— Изаура, — обратилась дама к своей спутнице — камеристке: — дайте этому юноше мой кошелек! Клеменс мы заплатим в другой раз, если она не возражает!

— Ну конечно, госпожа графиня! — Клеменс успела уже принести лучшее средство снять волнение: бутылочку кюммеля и рюмки.

— Ни слова о деньгах, мадам! — заявил Фанфан графине и отстранил кошелек, который достала Изаура. — Для меня было бы удовольствием помочь всем избавиться от этих неприятностей! И, к тому же, — добавил он, рассмеявшись вновь, — я здорово отделал Пастенака! Нет, этой встречи он не ожидал!

— Как я заметила, вы с ним знакомы, — сказала графиня. — И если правильно поняла, он вас когда-то обидел?

— Устроил мне изрядную гадость, мадам. Но отомщен я буду всего через десять минут. Позвольте мне умолчать, как — это совсем не интересно.

Графиня продолжала улыбаться, почти с нежностью взирая на мальчика, который был так необычен, соблазнителен и загадочен в своем поведении, так не соответствующим его возрасту, ибо было ему максимум лет двенадцать, как она считала, но держался он прямо, как настоящий мушкетер, — и приподняла свою рюмку с ликером.

— За ваше здоровье, за ваше будущее, за вашу славу, мсье… мсье?

— Титус — вот мое имя, — заявил Фанфан, ибо как раз читал Расина, и имя Фанфан казалось ему неуместным для такого случая и для такой женщины.

Поднимая рюмку, он на миг смутился — что, если Клеменс знает, как его зовут. Но нет, не может быть! Ведь она его не поправила.

— За вас, мадам! — сказал он, поскольку из его прошлого опыта в памяти остались только обороты, подходившие больше для кабака, чем для королевского двора.

— Если вы не хотите принять от меня деньги, — сказала очаровательная графиня, — может быть, примете хотя бы вот это? — И она сняла со своей белоснежной шеи, напоминавшей своей гибкостью лебединую, золотую цепочку, на которой висела камея. — Взгляните, это мой портрет, — добавила она. Примите его, прошу вас!

— Мадам, — сказал Фанфан, до глубины души тронутый, когда графиня повесила свой портрет ему на шею, — я никогда с ним не расстанусь!

Ну а когда графиня его поцеловала, едва не лишился чувств. Ах, эти духи! Эта атласная кожа! А её нежное дыхание! Губки графини едва коснулись его уст, и Фанфан, весь покраснев, откланялся и направился к выходу, словно витал в облаках.

— Прощайте, мсье Титус, — сказала графиня (и голос её звучал, как небесная музыка). — Если когда-нибудь с вами случится беда и понадобится помощь, вспомните, что сегодня вы спасли мадам Дюбарри!

Да, эта благородная женщина была графиней Дюбарри, ей было двадцать пять лет, уже три дня она была метрессой [2] короля Людовика XV, а меньше чем через год станет его официальной фавориткой! До этого она была метрессой герцога де Ришелье, графа д'Эспинола и всех, кто занимал видное место в Готском альманахе — и начала она с того, что в пятнадцать лет стала любовницей Луи, герцога Орлеанского, который называл её "мой ангел!". Теперь вам ясно, что Фанфан только что спас Жанну! Но Фанфан не знал, что это его мать, а мадам Дюбарри не знает, что это её сын.

Когда Фанфан минут через двадцать вышел из участка, он был на вершине блаженства. Месть его Пастенаку свершилась! Ведь он добился разрешения поговорить с ним, и шепнул на ухо:

— Пастенак, я уже не девственник! Не могу сказать тебе, чьей заслугой, скажу только, что начала, хоть и частично, дочь, а завершила её мать. И это продолжается!

Пастенак изнывал от желания нравиться девушкам. В том был его крест, и может быть, это искалечило его душу. Вспомним, как он ревновал своих друзей, кто был выше его. Нет, Пастенак не мог усомниться в том, что ему было сказано, поскольку казалось вполне естественным, что это произошло с Фанфаном — ибо он сам, Пастенак, готов был дьяволу молиться, чтобы этого не случилось. И, с болью убедившись в этом, он все же спросил:

— Клянешься головой?

— Клянусь!

Именно этот триумф Фанфана, как мы уже говорили, привел к тому, что Пастенак с той поры был вечно зелен от зависти. Ну а теперь пусть его отведут в камеру, будут судить и осудят, нам нет до него дела, — ведь неизвестно, встретимся ли мы когда-нибудь ещё с этой мерзкой личностью. Поэтому скорее за Фанфаном, который шагает, насвистывая! Как он счастлив! Не так от того, что осуществил свою месть и совершил такой подвиг, но скорее потому, что все время думает о графине Дюбарри — именно это привело его на вершину блаженства! Фанфан влюбился в графиню по уши! Всем телом ощущал её камею и дрожал от возбуждения. Вернулся в "Ля Туалетт", чтобы забрать перчатки, заказанные Элеонорой. Графини уже не было, но все ещё висел аромат её сильных духов. Шагая по улицам домой, он старался не дышать, чтобы аромат духов графини не исчез из его ноздрей…

5

Не исключено, что решение, принятое Фанфаном спустя два месяца, отчасти было вызвано и его встречей с графиней Дюбарри: Фанфан решил уйти от Элеоноры! Теперь он только и думал о графине, об ослепительной её красе, превосходившей всех остальных женщин — а у Элеоноры Колиньон этот неблагодарный замечал теперь одни недостатки. А доказательством того, что он потерял голову из-за графини Дюбарри, было то, что он не словом не обмолвился о встрече, а камею с портретом графини укрыл в своей комнате. К тому же он боялся, что Клеменс, продавщица у Лабилля, в один прекрасный день навестит Элеонору, начнет рассказывать о его подвиге, а он сам, Фанфан, неизбежно выдаст — ну, например, вдруг покраснеет, как рак чувства, испытываемые им к графине; бедняга думал, что по его лицу все видно.

Из-за Элеоноры его замучили угрызения совести. К тому же она начинала утомлять. Уже не была так весела — не могла простить себе боль и разочарование, причиненные Фаншетте. И тем более решения, которое та приняла и о котором известила письмом:

"Мамочка!

Я приняла решение, которое оказалось для меня совсем не трудным, поскольку подсказало его мне мое сердце, а вовсе не недавние события, о которых я с Божьей помощью стараюсь позабыть. Мамочка, я решила посвятить жизнь Господу! Когда я сообщила это нашему исповеднику, он сказал, что на меня снизошел Святой дух, и тогда я рассказала матери-настоятельнице, которая расплакалась от радости при мысли, что увидят меня в числе Сестер…" (и т. д.)

Это печальное решение заставило Элеонору тяжело вздыхать, хотя вину свою она чувствовала лишь отчасти. А для Фанфана атмосфера становилась все невыносимее. По правде говоря, он скучал. Перечитал всего Плутарха, о котором не вспоминал многие месяцы, и ещё больше, чем раньше был убежден, что жить нужно с отвагой, а не как придется. Храбрый его поступок на Неф-де-Пти-Шамп, и озарившая его фигура графини Дюбарри, которая с тех пор в его мечтах и снах заняла место Фаншетты, — все это убеждало, что он способен на великие дела.

Удерживала его только мысль, что Элеонора будет страдать. А ведь она ему очень нравилась… Он рад был бы с кем-то посоветоваться, услышать компетентное мнение… но обратиться к брату Анже и думать не смел. Снова и снова Фанфан вспоминал его неясные предсказания, и понимал, что брат Анже имеет на него какие-то виды, но какие? По крайней мере, вряд ли он отпустит его скитаться по свету. Что, если собирается сделать из него священника? И Фанфан вспомнил о Гужоне. Во всяком случае, увидеться с ним будет здорово! И потому — конечно, в воскресенье — он отважился углубиться в незнакомые кварталы предместья Тюильри.

На доме 20 на рю де ля Вьель Эшель он обнаружил вывеску "Гужон и сын, пекарня, паштеты". В витрине деревянная табличка сообщала, что здесь готовят лучший фруктовый торт в Париже.

"Гужон и сын"! Это произвело на Фанфана впечатление. Значит, Гужон стал совсем взрослым, раз получил право на место на вывеске! Нет, он, конечно, ещё мальчишка, но уже пекарь и кулинар, и у него должно быть свои взгляды на жизнь!