Приключения 1990 - Молчанов Андрей Алексеевич. Страница 6

С завтраком кончено, начинается операция под кодовым названием «зеркало и женщина». Слава богу, пока процедуры эти особенного косметического искусства не требуют. Пока. А чему быть после? Вопрос, вгоняющий меня в уныние беспросветное. И обоснованное. Беда во внешности, в том козыре, что, став битой картой, сведет всю мою игру к проигрышу разгромному. Имею в виду игру в театре, кино, но подразумевается под ней жизнь. Моя жизнь. Вот, пожалуйста, конфликт. Красоты и течения времени, жизнь убивающего. Сегодня какое-то философское утро, в самом деле — мудрое. Сплошные каламбуры.

Смотрюсь в зеркало. Ну ничего так — глазки, губки, овал лица... Редкостной красоты в себе не нахожу, хотя твердят, что красива я именно редкостно. Всерьез об этакой уникальной моей смазливости разговор зашел на киностудии, куда притащили меня прямо с дипломного спектакля. У них установка была: найти красавицу и чтобы обязательно редкостную. И вот, стало быть, нашли. Повезло. В первую очередь повезло, естественно, мне, поскольку играла не красоточку и даже не редкостную красоточку, а ту большую роль, о коей отвлеченно мечтают актрисы в час тоски, зная, что в жизни так не везет. Итак, подфартило, был звездный миг славы: интервью, приглашение в театр, узнавание в глазах прохожих... Собственно, все это не в прошлом... Наоборот! Сейчас все видят во мне первую мою героиню. И иного усматривать не желают. Что значит — перестаралась. Теперь имеется ярлык: характерная актриса. Нет, предложений полно, но каких? Принцесса в фильме-сказке, устроит? Нет? Тогда — прелестная мадемуазель в эпизоде сериала о событиях века минувшего. Не нравится это — еще три сценария: два о проблемах сельского хозяйства, один — что-то в стиле «любовь-кровь» из конверта с эмблемой очень периферийной киностудии. Вывод прост и неутешителен: серьезные режиссеры заниматься мной не хотят. В театре наш главный мне напрямик сказал: «Не обижайся, Марина, но тебя я взял по принципу «авось сгодится». Про запас. Одну роль дам, но, считай, в нее ты просто вписалась. Ты способная девочка, но с тобой трудно, у тебя изъян — слишком красива. Это называется: внешность актрисы. В прошлом веке тебе бы блистать, но сейчас иные критерии. Нужны живые люди. Реальные. И чаще рожи нужнее, чем лица. Пойми: ты можешь превосходить по внутренней своей глубине десяток этих рож, взятых вкупе, но режиссеру мороки с тобой все равно однозначно больше. Так что так: вот тебе роль, будь при деле, снимайся и жди перемен. А лучше — ищи их». Словом, дальше твое личное горе. Что ж, спасибо главному и на том. Спасибо за роль, спасибо за правду. Ждать перемен — это, я давно поняла, бесполезно, если их ждать, они всегда к худшему, а вот насчет того, чтобы искать, — занятие перспективнее. Во всяком случае, напроситься на пробы в хороший фильм мне удалось. И, что примечательно, фильм комедийный. Если со своей физиономией прорвусь в комедию... держитесь, маловеры, за бока! Но это мечты. Конкуренты слишком сильны естественными, откровенно комедийными признаками своей наружности, и по сравнению с ними шансы мои колеблются где-то возле нуля. Однако посмотрим. На этом вопросе день сегодняшний должен поставить точку.

Смотрю на часы, и вдруг издалека доходит ошеломляющее воспоминание: радио! Вот-вот должно быть начало записи! Забыла! Ведь убьют же! Господи, как прав муж в претензиях относительно расхлябанности его дуры жены! Надеваю дубленку, сапоги, запихиваю в сумку ключи, кошелек... Ах, да, еще паспорт!

Мелькает: «Радио. Киностудия, там пообедаю... Магазины. Сетка где, черт?! Спектакль. Примирение с мужем. А, посуду опять не успела... Поздно».

Мчусь.

Владимир Крохин

Проснулся, и на меня неудержимо навалилась явь: звон будильника, тупая безжалостная боль в висках, сонная одурь и сквозь ее зыбкую кисею, наполненную тенями ускользающего сна, — аксессуары окружающего меня мира, а именно — квартиры Сашки Козловского, писателя-сатирика-юмориста очень средней руки, квартиры, вмещавшей стандартное барахло типа шкафа, стола, телевизора и им подобного. Кровати. На кровати, на сбившейся желтовато-серой простыне возлежал я, в осколки разбитый вчерашней вечеринкой и ранним сегодняшним пробуждением. Состояние мое было близко к состоянию трупа. Я полагал, легче умереть, чем встать. Но вставать было надо.

Я сунул ноги в холодные сырые башмаки. Постепенно ко мне возвращались все пять присущих людям чувств и способность прогнозировать необходимые действия, хотя при мысли о физической сложности некоторых из них я испытывал тоску. Предметы приобретали четкие контуры, я уже различал пыль на мебели, всякие полутона, осязал запахи, и они были неприятны: в атмосфере квартиры стоял и цвел букет трех перегаров: винного, табачного и чесночного. Дух этот был тяжел и плотен до удивления.

Из соседней комнаты слышался храп и горестные постанывания Козловского. Он еще спал, счастливчик.

Холодильник пустовал, если не считать сырых бифштексов-полуфабрикатов в целлофановой упаковке и пакета молока. Больше — ничего, трудно живут сатирики. Я срезал тупым и сальным ножом уголок бумажного кулечка и осторожно глотнул... Тьфу, так и знал! Проклятье! То, что было молоком, превратилось в вонючую творожную кашу. Я выплюнул ее в раковину.

На кухонном столе обнаружилось два апельсина и старый, тронутый белесой плесенью, словно прокаженный, хлеб. Я выжал из одного апельсина сок в кружку и таким образом покончил с завтраком. Затем оттянул рычажок замка, вышел и тихонечко притворил за собой дверь.

Ну и мороз! Как в ледниковый период! Картер замерз наглухо. Три минуты заводной ручкой вращал коленвал. После такого пробуждения — в состоянии общего воспаления всего организма, со штормом в мозгах — дело это изнуряющее, хотя и заменяет некоторым образом полезную для здоровья физзарядку.

Проклятый звон в голове и дрожь в ногах... И еще замерзшая печка тарахтит, как кофемолка. Что бы я сейчас хотел — ароматно дымящегося кофе. В чашке стиля «рококо». Резину пора менять. Не дорога, каток. Выхлоп из машин как пар из чайников. Поземка тоже как пар. В долине гейзеров. Из-под земли, земли дыханье... Стелющаяся дымка. Кофейку бы!

В 13.00, в понедельник, у нас в редакции планерка. Сегодня понедельник. До 13.00 я, завотделом сатиры и юмора, принимаю авторов. Газета наша небольшая, молодежная, но графоманов ходит — страшное дело. Сначала с ними было забавно, теперь осточертели. Хорошо, ввели пропускную систему.

Первым делом направляюсь в буфет. И устраиваю себе пир горой. Ем осетрину — рыхлое, белое мясо с янтарными прожилками, пью сливовый вязкий сок, затем кофе с молоком. Становится легче. Шторм в мозгах утихает.

11.00. Кто-то дергает ручку двери, и дверь открывается.

Некто Персерберг. Литературный псевдоним «Перов-Серов». Старый афоризматик. Сед, лик лунообразен, нижняя челюсть бульдожья. Личность по сути своей мне неясная. Человеку за шестьдесят. Что он сделал? Он пишет афоризмы в газеты. Только афоризмы. Всю жизнь. Мне жалко его. Жалко, вероятно, потому, что судьбу свою и профессию он принимает всерьез. Без убежденной веры на подобной стезе не удержишься. Этому человеку трудно сказать «нет». У него я беру все и уж потом только оправдываюсь главным: дескать, тот зарубил, а я что, я ни при чем.

Мы раскланиваемся, улыбаемся, острим, и я сажусь читать его опусы.

Это пойдет.

Это туфта.

Последующие восемь штук тоже весьма посредственные.

— Неплохо, — сухо, но уважительно говорю я и кладу листок в ящик стола.

Мы раскланиваемся, улыбаемся, острим, и он, почтительно-согбенный, удаляется, раскрывая дверь спиной.

Я достаю листок и вычеркиваю девять перлов. Остается один, про крокодила. Для воскресной подборки «Подумал и рек» нужно минимум пять. В четверг я сдаю материалы главному. На просмотр. Время есть. А сатириков — их извечно с избытком, не говоря уж об юмористах... Наберем фразочек повеселее, успеется...