Путешествия никогда не кончаются - Дэвидсон Робин. Страница 35

Мы погнались за остальными верблюдами на «тоёте», и мужчины застрелили их из своих маленьких жалких ружей. Чтобы убить верблюда из такого ружья, нужно несколько раз его ранить, и каждая пуля, попадавшая в цель, попадала в меня тоже. Непереносимо было смотреть, как падают эти гордые создания. А ведь люди убивают животных ради удовольствия — вот, что непостижимо! Меня загрызла совесть.

Через несколько дней в Докер приехала Гленис, сестра, обслуживающая медпункты для аборигенов. Она понравилась мне с первого взгляда. Вместе с другими женщинами мы с ней часто ходили на охоту, откапывали маку [32], медовых муравьев [33], помогали ловить кроликов, что делалось так: женщины находили кроличью нору, расширяли и углубляли ее ломами и, если счастье им улыбалось, извлекали на свет нескольких кроликов, ловко сворачивали им шею, бросали в багажник машины, а дома жарили на углях. Я любила эти вылазки, когда человек двадцать женщин и детей, тараторя и заливаясь смехом, втискивались кто в машину, кто на крышу, что не мешало нам благополучно проезжать больше тридцати миль до заповедного места. Худющие шелудивые псы, обитавшие на стоянке аборигенов, с громким лаем и визгом мчались за машиной и через несколько часов, полумертвые от усталости, добегали до нас, когда мы уже собирались домой.

Как-то мы с Гленис решили съездить в Джилс, на метеостанцию, находившуюся в ста милях от Докера. На метеостанции работало несколько белых, поблизости раскинулась большая стоянка аборигенов. Едва мы приехали, какие-то белые юнцы пригласили нас зайти к ним в столовую. Мы прекрасно понимали, о чем пойдет речь, и нам обеим уже изрядно надоели подобные разговоры. Гленис была наполовину аборигенкой, милые шуточки таких вот юношей ранили ее особенно больно. Я научилась их не слышать. В ответ на приглашение мы сказали, что едем на стоянку аборигенов.

— Тогда не теряйте времени, там полно черномазых, любой вам обрадуется, ха-ха-ха!

Я развернула машину и так крутанула руль, что на весельчака посыпался щебень из-под колес. Гленис высунулась из окна и добавила пару ругательств. У веселого юноши от изумления отвалилась челюсть.

Мы доехали до стоянки и заговорили с женщинами. Они зашептались, явно о чем-то советуясь. Потом одна из старух подошла к нам и спросила, не хотим ли мы поучиться танцевать. Мы, конечно, с радостью согласились. Поляна, куда нас привели, была не видна со стоянки. Самые старые женщины, настоящие ослепительно безобразные ведьмы, опустились на корточки, за ними сгрудились женщины помоложе и совсем молоденькие девушки. Мы с Гленис сели перед ними. Прикосновения рук, смех, подбадривающие возгласы. Я недостаточно знала язык и плохо понимала, что говорят женщины, но это не имело никакого значения. Общее настроение заражало. Началось пение. Запевали старые женщины, то одна, то другая. Остальные подобрали где-то палки и поочередно ударяли ими по красной земле в такт пению. Я не знала, как себя вести: не знала, должна я присоединиться к женщинам или нет. Монотонная, однообразная, как дюны, раздумчивая мелодия все текла, текла и будоражила меня так сильно, что я готова была расплакаться. Она будто исходила из глубины земли. И песня о единении, о любви друг к другу звучала на этой поляне так же естественно, как пение птиц, а сморщенные старухи казались плотью от плоти этой земли и этой поляны. Мне страстно хотелось понять, что происходит. Почему эти улыбающиеся женщины поют для нас? Я ощущала свое кровное родство с каждой из них. Они распахнули передо мной дверь в свой мир. Кто-то спросил, неужели мне не хочется танцевать. Мои руки и ноги одеревенели, голова опустела, я боялась шевельнуться. В конце концов одна из старух взяла меня за руку и, подчиняясь каким-то странным ритмичным пощелкиваниям и однообразной заунывной мелодии, пошла танцевать, показывая, что я должна делать то же, что она. Я старалась изо всех сил. За моей спиной послышались взрывы смеха. Женщины смеялись до слез, хохотали, держась за бока. Я смеялась вместе с ними, а моя старая учительница стискивала меня в объятиях. Она снова и снова показывала мне, как ее тело дрожит мелкой дрожью в конце каждой музыкальной фразы, чего я никак не могла повторить. Наконец мне это удалось, и мы начали танцевать всерьез: с упоением подпрыгивали, потом двигались в одну сторону, протаптывая в пыли узенькие дорожки, раскачивались всем телом, доходя до конца поляны, возвращались назад и, медленно подскакивая, выстраивались в круг. Так проходил час за часом. Но вот женщины, видимо, решили, что танец подошел к концу, и, не говоря ни слова, одна за другой начали оставлять круг. Вскоре ушли почти все. Ни я, ни Гленис не знали, что делать. Мы уже совсем собрались уходить, как вдруг одна из старух подошла к нам, разинула беззубый рот и сказала:

— Шесть доллар, вы должен шесть доллар. Она протянула узловатую старую руку, остальные обернулись, впившись в нас глазами. Я была… ошарашена — не то слово, я потеряла дар речи. Мне в голову не могло прийти… Наконец я совладала с собой и сказала, что у нас ничего нет. Показала ей вывернутые наизнанку карманы.

— Два доллар, вы должен два доллар.

Гленис нашарила какую-то мелочь и высыпала в протянутую руку. Я сказала, что пришлю деньги, и мы с Гленис ушли.

Почти всю дорогу назад мы молчали. Тогда я еще не знала, что после окончания танца нужно сделать подарок — таковы правила местного этикета. Я восприняла этот эпизод как символ своего поражения. Как окончательный приговор, гласивший, что я всегда буду для них белокожим чужаком, глазеющим туристом, и только.

Жизнь превратилась в череду похорон: одну за другой, одну за другой я хоронила свои надежды и мечты. Пока нога Дуки медленно подживала (по-видимому, у него был разрыв мышцы), я спрашивала всех, кого могла, не согласится ли кто-нибудь из стариков аборигенов проводить меня до Пипальятжары. Мне предстояло пройти сто с лишним миль, и я знала, что мой путь пролегает по священной земле, где находится много святилищ, не допускающих присутствия женщин. Поэтому мне нужен был проводник. Я не хотела оскорблять аборигенов и отчаянно не хотела идти по дороге. Аборигены не говорили ни «да», ни «нет» — принятая у них форма вежливости, так сказать, учтивость наоборот. Я знала, что они мне не доверяют, хотя я не брала в руки фотоаппарата. Советник общины с возмущением рассказал мне о поступке Рика, я понимала, что аборигены считают меня сообщницей, и не могла смотреть им в глаза. Для аборигенов фотографирование священной церемонии — преступление куда более тяжкое, чем осквернение церкви для истинно верующего христианина. Аборигены делят всех путешественников на две группы: на туристов и людей; я не сомневалась, что стала для них туристкой.

В Докере жило всего человек шесть белых. Это были хорошие люди. Советник общины, механики, кладовщики, продавцы магазина — все они приглашали меня то отведать мясо, поджаренное на вертеле, то на пикник, то на охоту, но они не могли развеять мою тоску.

Я уже приготовилась трогаться в путь, но никто из стариков так и не захотел пойти вместе со мной. Это означало, что меня ожидает сто шестьдесят миль грязной дороги, где мне, правда, не грозили неприятные встречи с автомашинами, но и приятные встречи тоже не угрожали. Я не знала, стоит ли продолжать путешествие. Зачем, для чего? Я продала свое путешествие, все, что можно испортить непониманием, неловкостью, я испортила. Аборигены относились ко мне как к бесцеремонному соглядатаю. Путешествие потеряло всякий смысл, лишилось своей волнующей неодолимой притягательности, превратилось в поступок ради- поступка, в безрассудный жест. Я была готова капитулировать. Но что делать дальше? Вернуться в Брисбен? И признать, что самое трудное, самое значительное из всего, что я когда-либо попыталась сделать, обернулось жалкой неудачей, так что же тогда, черт побери, принесет мне удачу? Никогда прежде я не чувствовала себя такой несчастной, опустошенной и ослабевшей, как в день расставания с Докером.