Путешествия никогда не кончаются - Дэвидсон Робин. Страница 42

Мы с наслаждением шли по дикой пустыне и без всякого удовольствия по дороге, где-то и дело сталкивались со странными животными, именуемыми туристами. Однажды днем было особенно жарко, непереносимо, до одурения жарко, над головой вились мириады мух. После трех часов дня у меня, как обычно, начался приступ хандры, Эдди что-то напевал себе под нос. Внезапно на горизонте появился столб красной пыли и, крутясь, понесся прямо на нас со скоростью, явно говорившей, что движутся туристы. Мы свернули с дороги, решив, что в это время суток колючки под ногами лучше дураков под носом. Но они, конечно, заметили нас, они — это целая автоколонна смельчаков, героически отправившихся на завоевание необозримых! безлюдных просторов точь-в-точь как во второсортном вестерне. Туристы высыпали из машин, защелкали фотоаппараты. Я была вне себя от ярости, мне хотелось поскорее разбить лагерь, выпить заветную чашку чая и отдохнуть, больше ничего. А эти грубияны, эти тупицы… Они, как обычно, засыпали меня вопросами и беззастенчиво обменивались нелестными замечаниями о моей внешности, будто я была занятным вставным номером в их развлекательной программе. Наверное, я в самом деле выглядела несколько необычно посреди пустыни. Год назад в Алис-Спрингсе я проколола мочку уха. Несколько месяцев я собиралась с духом, прежде чем подчинилась этому варварскому обычаю, но, раз уж дело сделано, мне не хотелось, чтобы дырочка заросла. Сережку я потеряла и носила в ухе большую английскую булавку. Мне давно следовало помыться, из-под моей шляпы выбивались космы грязных выгоревших волос, одним словом, я была похожа на персонаж, достойный кисти Ральфа Стэдмана [34]. А тут еще они увидели Эдди. Кто-то из туристов схватил его за руку, заставил встать, как ему хотелось, и гаркнул:

— Эй, мартышка, не отходи от верблюда, вот-вот, молодец, парень!

Я онемела от изумления, я не верила своим ушам. Только круглый дурак мог обратиться к такому человеку, как Эдди, со словами «мартышка», «парень». Я в бешенстве оттолкнула этого идиота, и мы с Эдди зашагали прочь. Лицо Эдди оставалось бесстрастным, но он обрадовался, когда я сказала, что не позволю больше сделать ни одного снимка, не отвечу ни на один вопрос и пусть все туристы провалятся в тартарары. Через несколько минут подкатила последняя машина из автоколонны. Я прибегла к своему старому трю. ку: закрыла лицо шляпой и крикнула:

— Никаких снимков!

Эдди, как эхо, повторил мои слова. Но, миновав машину, я услышала щелканье фотоаппаратов.

— Негодяи проклятые! — закричала я.

Все клокотало у меня внутри, я кипела от ярости. Вдруг Эдди повернулся на сто восемьдесят градусов, вытянулся во весь свой крошечный рост и с важным видом зашагал к машине. Фотоаппараты щелкали, не переставая. Эдди остановился рядом с одной из женщин, и началось воистину невиданное представление. С великолепным мастерством пародиста Эдди изобразил буйного, воинственного, пустоголового дикаря: он размахивал палкой, тараторил на питджантджаре, требовал три доллара, хохотал, как безумный, прыгал и скакал, пока не нагнал на растерявшихся туристов такого страха, что они лишились остатков своих куриных мозгов. В Перте их, наверное, предупреждали, что черномазые обезьяны убивают белых. Пятясь задом, они отдали ему все деньги, какие нашли в карманах, и умчались прочь. Эдди с невинным видом подошел ко мне, и тогда нас будто прорвало. Мы хлопали друг друга по спине, упирали руки в бока и хохотали, хохотали, словно одержимые, хохотали до слез, как дети, и не могли остановиться. Нас не держали ноги, мы катались по земле. Смех оглушил, задавил нас.

Больше всего меня поразило, что Эдди не испытывал чувства горечи, хотя имел для этого все основания. Неожиданное происшествие дало ему повод позабавить себя, меня, и только. А может быть, он устроил это представление, чтобы преподать мне урок, не знаю. Так или иначе, я задумалась о судьбе Эдди. И о судьбе аборигенов. Я вспомнила, как аборигенов вырезали, уничтожали почти поголовно и принуждали жить в поселениях, больше всего походивших на концентрационные лагеря; как их бесцеремонно теребили, обмеривали и изучали; как снимали на цветную пленку священные церемонии и иллюстрировали этими фотографиями глубокомысленные научные статьи по этнографии; как выкрадывали и передавали в музеи священные реликвии и при каждом удобном случае калечили тела и души аборигенов; как почти каждый белый австралиец унижал этих непонятных еще «тварей» и как в конце концов аборигенам предоставили право гнить заживо и погибать от нашего дрянного вина и наших болезней — я вспомнила все это и посмотрела на удивительного полуслепого старого чудака, надрывавшегося от смеха, будто никогда в жизни он ничего подобного не испытал, будто невежественные фанатики никогда не оскорбляли его самолюбие унизительными, жестокими шутками, будто он прожив жизнь без забот и тревог, я посмотрела на него и подумала: ну что ж, Эдди, если ты можешь, я тоже смогу.

Мы почти дошли до Уорбертона. Я перестала пользоваться картами, так как со мной был Эдди и они стали не нужны. Но мне хотелось знать точно, сколько миль осталось до поселения, и я спросила у молодых аборигенов, проезжавших мимо, далеко ли до Уорбертона.

— Хм, хм… до Уорбертона дорога… она немного длинная. Может, одна ночевка, может, две, но немного длинная, это верно.

— Ага, поняла, спасибо, дорога немного длинная, говорите? Прекрасно. Я так и думала.

В зависимости от расстояния аборигены говорят про дорогу: немного, немного длинная; немного длинная; длинная;

длинная, длинная; слишком длинная. Последнее определение относилось к моему путешествию. Когда аборигены слышали, что я хочу дойти до моря (до уру пупки, то есть до «большого озера»), которого никто из них в глаза не видел, они неизменно поднимали брови, медленно качали головами и говорили.

— Длинная, длинная, дли-и-и-и-нная дорога, много много ночевок, слишком длинная дорога до этого уру пулки, поняла? Тс, тс, тс, тс.

Аборигены снова и снова качали головами, желали мне удачи или в изумлении таращили глаза, хватали Эдди за руку и заливались смехом.

Однажды вечером, когда Эдди был поглощен сооружением уилчи, я поднялась на дюну, громоздившуюся над нашей стоянкой, привязала Голиафа к дереву и вдруг увидела двух молодых людей на велосипедах. Они тоже увидели меня, подъехали и сели рядом. Я провела две недели с Эдди и стала за это время другим человеком. Мы объяснялись жестами или на питджантджаре, я вошла в иной мир, передо мной открылась иная вселенная. Вернуться снова к европейцам и покинуть мир аборигенов оказалось страшно трудно. Другой набор общепринятых понятий, и даже болтовня о пустяках требует других навыков. Мои заржавевшие мозги с трудом приспосабливались к новым обстоятельствам, но я все-таки не спасовала, и гости мне понравились. Между нами уже завязался почти нормальный разговор, как вдруг из-за холма появился Эдди: воинственный вид, подозрительный взгляд, в руке ружье. Он сел слева от меня, положил ружье на колени, уставился на молодых людей и спросил на питджантджаре, кто они такие и можно ли им доверять. Разыгралась комичная сцена. Я пыталась объяснить всем им (молодым людям было явно не по себе), что беспокоиться не о чем и никто не собирается ни в кого стрелять. Но безнадежно запуталась в двух языках: успокаивала велосипедистов на питджантджаре, а Эдди объясняла по-английски:

— Это хорошие люди, правда, хорошие, я хочу напоить их чаем. — Опомнившись, я торопливо переходила на питджантджару. Но Эдди оставался непреклонен и отвечал коротким: «Уийа».

Не нужно знать чужой язык, чтобы понять слово «нет», особенно если его произносит угрюмый старик с ружьем в руках. Мужчины боком, словно крабы, сползли с дюны и скрылись в темноте.

Так начался процесс десоциализации, или смены кожи — кожу ведь меняют не только змеи, — я чувствовала, как отмирают утратившие смысл обычаи и представления покинутого мной общества и на смену им приходят другие, более соответствующие новой среде обитания. Я обрадовалась, что гости ушли: вздумай они остаться, я оказалась бы в трудном положении, так как мне пришлось бы рассказывать о своем путешествии, заново овладевать искусством поддержания разговора, вспоминать обычные, почти забытые приемы общения с себе подобными — существами, которые, как пугливые животные, в растерянности жмутся друг к другу. Мне нравился и до сих пор нравится этот человек с новой кожей. Я считаю, что стала разумнее, уравновешеннее, здоровее, хотя другим, наверное, могло показаться, что я если не совсем сумасшедшая, то в лучшем случае сумасбродная, чудаковатая женщина, потерявшая голову от солнца и одичавшая в пустыне.