Путешествия никогда не кончаются - Дэвидсон Робин. Страница 59

Зато я могла любоваться яркими лучами послеполуденного солнца, ныряющими в Индийский океан за последней грядой дюн. Верблюды чуяли воду и готовы были выпрыгнуть из собственной шкуры. Путешествие подошло к концу, а в голове у меня царил все тот же сумбур, и окружающий мир казался таким же нереальным, как в первые дни в Алисе. Мне было легче взглянуть на себя через объектив Рика и увидеть, как я еду верхом на верблюде по берегу океана, освещенная сто раз описанным заходящим солнцем, мне было легче увидеть себя в окружении друзей и помахать рукой той полоумной женщине с верблюдами: вокруг нее клубилась колючая пыль, а в глубине ее зрачков, как у всех провожающих, притаился страх, потому что слишком много слов так и осталось непроизнесенными. Я не в силах рассказать о радости и саднящей печали этих минут. Все произошло слишком быстро. Я не могла поверить, что все уже позади. Это какая-то ошибка. В середине путешествия кто-то просто украл у меня несколько месяцев. Но не внезапный упадок сил — все, вышел воздух — мучил меня у океана, а гнетущее чувство, что я выбрала неподходящее место для предпоследнего этапа своего путешествия.

Я ехала верхом по побережью времен плейстоцена поразительной, слепящей, фантастической красоты, его освещало такое непомерно огромное солнце, что казалось, будто этот огненный шар вот-вот сорвется с плоского горизонта, но, чем красивее было вокруг, тем мучительнее я сознавала, что все кончилось слишком внезапно, настолько внезапно, что я не успела освоиться с этой мыслью, а ведь пройдет, наверное, несколько лет, прежде чем я снова увижу пустыню и своих любимых верблюдов. Впереди меня ожидал шквал таких же ударов, и не было ни минуты, чтобы к ним приготовиться. Я ушла в себя, замерла, оцепенела.

Океан произвел на верблюдов ошеломляющее впечатление. Они никогда не видели столько воды. Пенные шарики добегали до берега и щекотали им копыта, они подпрыгивали на всех четырех ногах разом, и по милости Баба я едва не совершила полет на землю. Верблюды останавливались, оборачивались к океану и пристально разглядывали воду, потом отскакивали в сторону, переглядывались, вытягивая длинные смешные морды, снова устремляли глаза на воду и возвращались на берег. В конце концов они сбились в кучу и со страху запутали все веревки. Голиаф решительно бросился в океан. Он еще не знал, что такое осторожность.

Я провела на побережье сумбурную неделю. По счастливой случайности, мое путешествие окончилось в удивительном месте: другой такой полоски берега нет больше нигде в мире. Она окаймляла внутреннюю часть глубоко вдающегося в сушу узкого морского залива Хэмлин-Пул. Стена густо разросшихся морских водорослей перекрывала выход из залива в океан, поэтому вода в этом небольшом и сравнительно мелком заливе была необычайно соленая, что создало на редкость благоприятные условия для строматолитов [42]- примитивных организмов, обитающих здесь уже около пятисот миллионов лет. Эти причудливые первозданные скалы выступали из воды, будто группа окаменевших Лонов Чейни [43]. Берег усыпали ракушки, крошечные, полупрозрачные, совершенные по форме, как ноготки новорожденного младенца. Ярдах в ста от воды ракушки в результате выщелачивания образовали твердую породу, уходящую вглубь футов на сорок, а иногда и больше, и местные жители выпиливали из нее кирпичи для постройки домов. Здесь росли чахлые скрюченные деревья и солянки — превосходный корм для верблюдов, — а дальше тянулись плоские селенитовые низины и красные песчаные холмы пустыни. Я ловила желтохвостых рыбок и плавала в самой прозрачной, самой нежно-голубой воде на свете, заманивала в воду верблюдов (всех, кроме Зелейки, эта упрямица не желала даже ног замочить) и плавала вместе с ними; на ослепительно белом пляже я вслушивалась в хруст ракушек под ногами, разглядывала небольшие, будто стеклянные, зеленые и красные растения и валялась под раскаленным небом, чувствуя, что меня зажаривают живьем. Вода по-прежнему приводила верблюдов в недоумение; они не могли смириться с тем, что ее нельзя пить, снова и снова брали в рот, корчили рожи и выплевывали. На закате верблюды часто подходили к берегу, стояли и разглядывали воду и небо.

А я вновь, теперь уже в последний раз, воспарила к небесам. Я жестоко расправилась со своим имуществом, сохранив только самое необходимое — неприкосновенный запас. У меня остался грязный изношенный саронг на жаркую погоду, свитер и шерстяные носки — на холодную, что-то, в чем можно спать, что-то, из чего можно есть и пить, и больше ничего. Я чувствовала себя свободной, всевластной, невесомой и мечтала остаться такой навсегда. Вцепиться в эту возможность и не выпускать ее из рук. Мне так не хотелось вновь закружиться в беличьем колесе городской жизни.

Дурочка несчастная, я действительно верила во всю эту ерунду. Я забыла простую истину: то, что разумно в одном случае, бессмысленно в другом. Попробуйте пройтись по Пятой авеню, источая аромат верблюжьего дерьма и разговаривая сами с собой, вы тут же увидите, что все вокруг шарахаются от вас как от прокаженного. С вами не захотят здороваться даже ваши лучшие американские друзья. Я знала, что последним жалким лепесткам моей романтической наивности предстоит облететь в Нью-Йорке, где я окажусь через четыре дня в состоянии полной невменяемости; где буду со страхом передвигаться в глубоких ущельях, пробитых среди домов из стекла и бетона, хорошо понимая всю неуместность и нелепость своего нового облика искательницы приключений; где мне придется отвечать на идиотские вопросы из тех, что задают хозяйкам зоомагазинов любители домашних животных, и защищаться от людей, пристающих с шуточками вроде: «Ну как, дорогая, что на очереди, захватишь доску на роликах для сухопутного серфинга и махнешь через Анды?», и где я буду мечтать о пустыне, ничем не похожей на пустыню Нью-Йорка.

В последнее утро, когда я еще до рассвета готовила завтрак, Рик заворочался во сне, приподнялся на локте, вперил в меня обвиняющий взгляд и спросил:

— Как ты, черт побери, дотащила сюда этих верблюдов?

— Что?

— Признавайся, убила их родителей?

Секунду он вполне осмысленно и злорадно ухмылялся, потом снова провалился в сон и позднее ни разу не вспомнил об этом мимолетном эпизоде. Но в том, что ему привиделось, была какая-то крупица правды.

Джэн и Дэвид приехали на грузовике, я погрузила моих дерзких, отъевшихся за неделю уродов в кузов и доставила их домой — в новый дом, где им предстояло доживать свои дни. Здесь они имели полную возможность бродить на свободе, всячески злоупотреблять любовью и добротой своих хозяев, предаваться безделью, а вступив в пору старческого слабоумия, мечтать о земле обетованной и созерцать, как горб каждого из них становится все больше и больше. Мое прощание с Дуки, Бабом, Зелейкой и Голиафом затянулось на много часов. Я испытывала физическую боль, заставляя себя оторваться от них, и тут же возвращалась назад, утыкалась лбом в их шерстистые спины и твердила, какие они чудесные, умные, преданные и искренние друзья, как я буду скучать по ним. Рик довез меня до Карнарвона — сто миль к северу от «Вудлея», — откуда мне предстояло добраться самолетом до Брисбена, а потом до Нью-Йорка. Путешествие на машине не сохранилось у меня в памяти, помню только, что из моих глаз низвергались неправдоподобно бурные потоки соленой влаги, а я всячески пыталась их скрыть.

В Карнарвоне, в городе, наверное, не больше Алис-Спрингса, на меня обрушился первый мощный удар цивилизации, ввергнувший меня в многомесячное плавание по морям культурной жизни, от чего я, по-моему, больше уже не оправилась. Где ты, Боудикка [44], отважно шествовавшая по пляжам в Хэмлин-Пуле? «Что мне Нью-Йорк, — говорила она, — что мне „Джиогрэфик“, я неодолима». А в Карнарвоне Боудикка спряталась в свою скорлупу, спасаясь от стремительной атаки всех этих странного вида людей, машин, телеграфных столбов, вопросов, шампанского и роскошной еды. Местный судья и его жена пригласили меня на обед, судья открыл огромную бутылку шампанского. В середине обеда мой желудок не выдержал, я тихонько прокралась на улицу и привела в ужасающий вид ни в чем не повинную пожарную машину, а Рик поддерживал мою голову и повторял: