Урман - Чешко Федор Федорович. Страница 30

А еще, приостановившись вблизи Яромира (может, тот и ему даст какое-нибудь поручение?), Кудеслав явственно расслышал слова Белоконя, которые среди толкотни да горячечной суеты резанули слух вялым спокойствием. Волхв сидел на крыльце общинной избы и казался недовольным и сонным — будто бы его разбудили, причем из-за ерундового дела.

— Ты их отпусти, — сказал хранильник, сумрачно глядя на возбужденно переминающихся оружных мужиков. — Пришлые все на виду, никакой свары не будет. Нынче не будет, у берега.

— А когда? И где? — отрывисто спросил Яромир.

— Завтрашним утром в твоей избе. — Волхв зевнул и поднялся нарочито небрежно и грузно. — Только в той сваре оружие да многолюдство нам не станут подмогой.

Да, похоже было, что гости, как и выбежавшие глазеть на них общинники, вели свой род от Вятка. Челн приблизился к мосткам, гребцы часто и коротко замахали веслами, удерживая его на месте. Стало хорошо видно, что гребцы и кормщик ни обличьем, ни одеждой не отличаются от стоящего на берегу люда — вот разве только обряжены челновые были гораздо зажиточней, чем можно было бы ожидать. Беленая тонкая холстина; рубахи, взмокревшие на плечах и спинах, подпоясаны цветными шнурами; груди, вороты и запястья расшиты красным узором; головы покрыты малоношеными бобровыми да куньими шапками, а у кормщика на плечи наброшен куний же полушубок. Многим из градских (правда, из тех, что куда степенней да старше этих вот гребцов, которые вшестером наберут прожитых лет ненамного больше, чем, скажем, Зван в одиночку) тоже бы по достатку так одеваться, но не для гребли же! Это ж изорвешь, смолой измараешь… Такое на празднике уместно либо на погосте — из уважения к усопшим предкам. Можно, конечно, и собираясь в чужой род взять с собою красную одежду, чтобы хозяев почествовать, но переодеться не поздно и наземь сойдя!

Однако же, как ни привлекало глаз одеяние гребцов, еще страннее и непривычней смотрелась троица, кучно да бездельно сидящая перед носовым настилом челна. Два белобородых старца в собольих шапках и лисьих шубах, а с ними высокий молодец лет тридцати или даже младше — с непокрытой русой головой, бритый (лишь короткие светлые усы оставлены на лице), серые глаза пронзительностью и кажущейся (только кажущейся!) отрешенностью взгляда напоминают ястреба или слободского главу Огнелюба…

Молодец вдруг встал на ноги, придерживаясь за плечо одного из старцев (многих на берегу при виде этого передернуло — куда уместнее было бы дряхлому старику опереться на молодого верзилу). Встал, утвердился, вскинул руку над головой, не то приветствуя, не то прося тишины, — от этого движения с его плеч упал небрежно накинутый овчинный полушубок, а под ним… Куда там гребцам! Ярко-красная, шитая серебром рубаха из неведомой ткани; оксамитовый пояс; широкие, как бабий подол, зеленые штаны заправлены в узорчатые сафьяновые сапожки… Одет, как хазарин из каганского причта. Но не хазарин — вятича выдают в нем и лицо, и акающая речь.

— Во здравии да благополучии пребывать вам и потомкам вашим до скончанья веков! Да благоволят к вам пресветлейший Род со стрыем своим, всемогущим Сварогом-Небом! Да не устанут радеть о вашем достатке Макошь Плододарящая, Белес и Даждь-Дающий! Да пребудут с вами мир и всякие радости! — Он перевел дух, отер ладонью раскрасневшееся от крика лицо. — Дозволите ли нам очалиться, на ваш берег сойти?

Толпа гудела. Общинникам не понравилось, что старые молчат, а молодой говорит — будто он над всеми приезжими голова.

Мало-помалу толпа раздалась в стороны; перед мостками и удерживающимся близ них челном остались лишь Яромир и Белоконь. Кудеслав не углядел, когда те успели прийти на берег и затереться среди общинников; общинники поди тоже не вдруг углядели — иначе не позволили бы затереться. Но теперь, когда понадобилось что-то решать, сразу и сами приметили старейшину да премудрого волхва, и гостям их показали: вот, дескать, ответчики на все ваши здравствования да просьбы.

Через миг-другой тишины волхв, переглянувшись с Яромиром, сказал — не слишком громко и без особой приветливости:

— Мы также желаем всяческих благ вам и всем вашим. Что до позволенья сойти на берег — не нас бы вам об этом просить. Над водой и землей властны не люди — боги.

Снова молчание, даже толпа почти затихла («почти», потому что толпы не умеют быть вовсе безмолвными).

Кудеслав поймал себя на том, что мысленно примеривает к себе необычного предводителя необычных людей. Даже если бы не висел на боку у обряженного по-хазарски молодца богато изукрашенный меч, наметаный глаз с первого взгляда распознал бы в этом человеке воина. Высок — на полголовы выше Кудеслава; шире в плечах, хоть и не намного; длиннорук… Вроде тяжеловат малость и не слишком ловок, но о таком трудно судить, ежели человеку приходится стоять в раскачивающемся челне, да еще в тесноте. Нет, не слаб приезжий, вовсе не слаб. С таким, пожалуй, долгонько провозишься, ежели придется…

Тем временем приезжий обдумал Белоконевы слова и решил, что на отказ они похожи все-таки меньше, чем на приглашение.

Короткий отмах мозолистой широкой ладони (холодной алостью полыхнуло в закатном свете серебряное шитье рукава); хриплый, похожий на испуганное карканье выкрик встрепенувшегося кормщика, и челн, будто пришпоренный, рванулся вверх по течению. Он проскользнул мимо мостков, круто разворотившись, сунулся носом к берегу, и тут гребцы подняли весла. Вышло так, что по-весеннему норовистая, перепившаяся мутными талыми водами Истра сама поднесла челн к мосткам и накрепко притиснула бортом к осклизлым, позеленевшим сваям.

Толпа на берегу ахнула. Нет, общинники не восхитились ловкостью кормщика да гребцов. Свои-то могли бы сделать не хуже, только никогда не делали: никто не позволил бы полноводной реке нанести этакий тяжелый челн на причал, да еще и бортом.

От вроде бы плавного, смягченного руками гребцов прикосновения мостки шатнулись с натужным визгливым скрипом. Вдоль обращенного навстречу течению борта вздулся желтоватый пенный бурун; скрип не прекращался — наоборот, будто бы даже крепчал, перерастал в пугающее потрескивание… Конечно, мостки давно следовало подновить, уже года два старики говорили, что пора менять расшатанные ледоходами сваи. Хоть причал и устроен в мелководной широкой заводи, хоть и стараются родовичи загодя обкалывать лед возле бревенчатых опор — все равно после каждого ледохода представляется дивом каким-то или же особой милостью к общине речного Ящера, что мостки выстояли, не рухнули.

И вот — на тебе! Конечно, пришлым, поди, ни на миг не закралась в голову мысль: как бы это осторожней подойти, бережней?.. Не свое же, так и пускай себе трещит да шатается! Неужели трудно было задуматься, отчего все здешние большие челны на берегу, а у причала лишь несколько лодочек (да и те все с проточной стороны, на вольных привязях)? Или трудно понять, что если мостки рухнут, то и навалившемуся челну не поздоровится?

К чести пришлых следует все-таки сказать: если, чалясь, они и не понимали, чем может вывернуться их затея, то, причалившись, поняли это мгновенно. Молодой предводитель длинным прыжком вымахнул на кренящиеся мостки и сбежал на берег. Ни голосом, ни жестом он не отдал никаких приказаний, но именно тогда, когда было нужно, в руки ему полетела привязанная к носу челна веревка; гребцы и кормщик невесть когда успели попрыгать в воду — над бортами виднелись только их головы… Казалось, мига не прошло, как челн был вытащен на сухое, лишь о корму его разбивались частые и мелкие речные волны.

Кудеславу уже случалось видеть если не такое, то очень похожее. А хоть бы и не случалось… Даже непривычному, но внимательному глазу лихость и слаженность сделанного гостями с головою бы выдала, что они не просто так себе гребцы, да кормщик, да еще невесть кто с ними, а пусть малая, но тертая и бывалая во всяческих былях дружинка. Такая дружинка, что каждый без намека и слова узнаёт помыслы верховоды едва ли не прежде его самого. Крепкий восьмипалый кулак. Нет, хуже — чудище. Одноглавое чудище о шестнадцати руках и стольких же ногах. Опасное даже для десятикратно превосходящего числом врага, у которого нет вот этакой слитности поступков да помыслов.