Урман - Чешко Федор Федорович. Страница 31

Ай да гости нынче в общину пожаловали!

Тем временем мокрые, перемаранные илом да тиной гребцы помогли выбраться из челна старикам (те, похоже, так и не успели разобраться в произошедшем). Одетый по-хазарски молодец подошел к седобородым, и между ними вроде затеялся короткий, неслышный для окружающих спор.

А Белоконь озирался по сторонам, будто бы высматривал кого-то в толпе. Кудеслав понял — кого.

Стараясь меньше привлекать к себе внимание и не поднимать шум (насколько это возможно, проталкиваясь меж любопытными), Мечник полез в толпу. Дело оказалось отнюдь не простым. Родовичи не глядя отпихивали его локтями, огрызались вполголоса: дескать, ежели такая охота поглядеть да послушать, то раньше надо было спешить; а теперь вот расторопные, которым и без того тесно, еще и должны обеспокоивать себя, вовсе в листики распластываться ради заспавшегося копуши…

Так что и нашуметь пришлось изрядно, и даже пару раз двинуть кулаком под ребра особо вздорных упрямцев, а главное — пришлось потерять чересчур много времени.

Когда Кудеслав добрался до первых рядов толпы, молодец в хазарской одежде и его седобородые спутники уже подходили к Яромиру и Белоконю.

Вот так, вблизи, лицо одного из стариков показалось Мечнику вроде бы когда-то уже виданным. Именно этот старец дернул за подол рубахи своего молодого спутника, вознамерившегося отдать первый поклон хранильнику, — дернул и указал глазами на подлинного старейшину.

Наверное, Яромир все это заметил; да и поклон главы приезжих был недостаточно почтительным (едва ли не кивок у него получился вместо поклона). Градской же старейшина в ответ лишь бороду вздернул, да так и остался стоять, глядя куда-то гораздо выше макушки дерзкого молодца, — как ни статен был ряженный в хазарское парень, а все же близ Яромира он гляделся щупловатым да недорослым.

Встреча получилась не шибко хорошей. На месте приезжих после этаких вот поклонов оставалось либо молча поворачивать восвояси, либо, уж коль начали дерзить, продолжать в том же духе и затевать серьезную свару.

Возможно, этим последним дело бы и закончилось.

Кудеслав разглядел, как темнеет лицо челнового верховоды (будто бы это не он миг назад обидел здешнего главу!), как пальцы его, явно покуда еще неосознанно, перемещаются ближе к рукояти меча. Гребцы, напряженно следя за происходящим, сгрудились возле борта; можно было клясться, что они готовы в единый миг повыхватывать нечто, спрятанное в челне, причем это «нечто» — отнюдь не весла и не дарственные приношения.

Нет, в этот вечер боги не допустили наихудшего.

Старик, казавшийся Мечнику знакомым, выступил вперед и низко поклонился сперва Яромиру, потом Белоконю, а потом — на три стороны — толпе. Второй приезжий старец сделал то же; через мгновение и ряженный по-хазарски молодец, отвердев скулами и едва ль не зажмурясь, последовал примеру своих седобородых сопутников.

Яромир хмыкнул и отдал поклон. Белоконь тоже (правда, без хмыканья).

Взбурлившая было толпа притихла. Гребцы обмякли, хоть настороженность из их глаз не исчезла.

— Будь здрав и благополучен, старейшина, — громко заговорил виденный уже когда-то Кудеславом (и не только им) старец. — Будь здрав и благополучен, хранильник священного погоста! Здравья и благополучия всем вам, поросль Вяткова корня!

— Того же и тебе, Гроза, — прогудел Яромир. — Сказывай: с чем пожаловал, кого с собою привез?

Значит, Гроза. Вот, значит, откуда знакомо лицо: ближней к своему граду общины никак не минуешь, плавая на торг да с торга. Многим родовичам случалось и в лицо тамошнего старейшину повидать, и имя его услышать. Да ему и самому, поди, многие из местных знакомы.

— С чем пожаловал — то я тебе, брат голова, завтра поведаю. Утро-то вечера куда как разумней. — Гроза улыбнулся. — Ас кем пожаловал… Это вот перед тобою стоит Волк…

— Правильное имечко у сопливого стервеца, — негромко, но весьма явственно вымолвил кто-то над самым Кудеславовым ухом. — Волчина и есть!

А Гроза продолжал:

— …Волк — сын и воевода старейшины над старейшинами всех родов-племен вятичских…

Яромир вздрогнул, будто его ударили; переглянулся с волхвом. Толпа затаила дыхание.

— А это… — Гроза указал на второго старца. — Это Волков премудрый советчик; имя ему Толстой.

Будь на месте Грозы могучий ведун-потворник, захоти он оборотить стоящих на берегу в бессловесные каменья — и то вряд ли толпа сделалась бы безмолвнее, чем после краткой речи чужого старейшины. Несколько долгих мгновений был слышен лишь мягкий плеск волн, облизывающих пологий речной берег.

Наконец Яромир выговорил неестественно спокойно и ровно:

— Старейшина над старейшинами всех родов-племен вятичских… Что-то я прежде не слыхивал о таком.

Белоконь, Кудеслав и еще несколько бывших в толпе мужиков знали, что Яромир слегка покривил душой. Слухи о чем-то подобном бродили по Торжищу еще с запрошлой осени и исправно пересказывались родовому голове. Правда, были они (слухи то есть) смутны да невнятны, однако же они все-таки были.

— Ну что ж. — Яромир покосился на будто бы вновь собравшегося спать Белоконя, слегка пожал плечами. — Путь ваш был неблизким да тяжким, а время и вправду позднее… Пожалуйте-ка в град. Угощенья нашего отведайте, отдохните, а с разговором повременим до утра…

— Благодарствую. — Волк раздраженно отмахнулся от дергающих его за рубаху седобородых, — Благодарствую за радушие и великую честь, но мы не намерены стеснять здешнее общество. До утра перебудем на берегу, нам такое не вновь.

Он коротко поклонился, глядя куда-то между Яромиром и Белоконем, резко повернулся и зашагал к своему челну. Гроза с Толстым пробормотали нечто малоразборчивое (то ли извинялись они, то ли прощались на ночь, а верней, что и то и другое), после чего едва ли не бегом кинулись вслед за Волком.

Яромир шумно набрал в грудь воздуху, собираясь что-то сказать, но так и не собрался — хранильник предостерегающе тронул его за плечо, тихонько шепнул:

— Не при всех. Позже.

А потом Белоконь обернулся к толпе, выискал взглядом Мечника и сказал:

— Подойди.

Чтоб всех Яромировых баб лихоманка поскручивала — неужели этим дурам трудно было поставить на стол хоть один ковш простой холодной воды?!

Никогда еще Кудеславу так не хотелось пить. Отпугивающее сон травяное зелье, которое перед рассветом дал ему Белоконь, на вкус было сущей дрянью; горькую сухость во рту не удавалось перебить ни медом, ни брагой. Правда, Мечник успел выхлебать пару пригоршней из корчаги, что стояла в сенях общинной избы, но этого хватило ненадолго. Через несколько мгновений жажда навалилась лютее прежнего — пакостный привкус ведовского снадобья был живуч, как хорек (все-таки правильно говорят, будто мысли никогда не ходят прямо и лишь одною тропой: из всех трудноубиваемых тварей почему-то припомнился именно хорек, а слово «живуч» больно уж похоже на «вонюч»).

И вот теперь, когда бы следовало даже про дыхание позабыть, ловя каждое произнесенное за столом слово, никак не удается думать о чем-либо, кроме хоть одного-единственного ковша воды. Чистой воды, прозрачной-прозрачной, холодной… Проклятье! Все-таки бабы дуры. Аж пять их живет при Яромире — три жены да вдовая сестра со своей почти уже взрослой дочерью, — а соображения у всех пятерых меньше, чем полагалось бы иметь одной. Небось хмельного целых два жбана выставили (этого шестерым застолыцикам не то что упиться в лежку — утопиться хватит!) и наедков всяких без счета и меры; про такую же малость, как вода, позабыли напрочь. И поправить это упущение им уже не удастся: Яромир, садясь за стол, всех баб угнал к своему старшему сыну, причем настрого запретил возвращаться: понадобитесь — кликну, а самочинно чтоб ни ногой.

Старейшина, конечно, прав. Бабий язык — что гад ползучий: длинен, извивист, ядовито кусюч и преград для себя не знает. Бабы способны в единый миг весь род замутить рассказами об услышанном (а слышат они порой даже то, чего вовсе не было сказано). Впрочем, «в единый миг» — это если все-таки станут сдерживаться; если же сдерживаться не станут, то гораздо скорее. Так что прав Яромир — не родилась еще баба, которую можно было бы оставить в избе, затевая этакие беседы. Разве только Векшу, но ведь она сейчас далеко…