В канун Рагнарди - Чешко Федор Федорович. Страница 46

Обочина заросла бурьянами; их мясистые жаркие листья пахли бензиновой гарью и пылью. Эта пыль — душная, едкая, белая — мстительно взвивалась с шоссе вслед остервенело проносившимся автомобилям, а потом лениво оплывала на лица, листья, на шелушащуюся ржавчиной жестяную табличку автобусной остановки; и дальше — на серые тоскливые стены, на тусклые блики оконных стекол...

Обычный пригород. Панельный, крупноблочный, многоэтажный. Неопрятный и скучный, обыденный до омерзения. Ну, и что теперь?

Они стояли, ошарашенные и понурые, стараясь не смотреть друг на друга, стараясь не замечать сваленную в кювете поклажу. Рюкзак со взрывпакетами и смонтированный в чертежном тубусе огнемет — творения Антона; увесистый прорезиненный футляр и металлоискатель, позаимствованный Толиком на работе... Смешно все это и глупо, когда вокруг обычные люди спешат по обычным делам, когда из дверей гастрономчика торчит очередь старушек, гадающих, достанется ли им сегодня докторская колбаса — четыреста грамм в одни руки... А в грязных песочницах азартно визжат дети, а где-то на балконе пронзительный женский голос надсаживается до хрипоты: «Степа, домой! Степка, кому сказала!..»

— Ну, хватит! — Виктор отшвырнул окурок, сплюнул. — Чего вы, собственно, ожидали? Осьминога с пулеметом и плакат: «Землянам вход воспрещен»? Наташ, доставай кость. Надо сориентироваться.

Наташа послушно раскрыла сумочку, повертелась на одном месте, стараясь определить направление, замерла, ткнула пальцем вдоль казавшегося бесконечным ряда безобразно одинаковых домов: туда.

И они пошли. Виктор придерживал под локоть бредущую, как сомнамбула, Наташу, в руках у которой тихо пищала прикрытая платком кость. Антон, шедший следом, смотрел больше в спину Наташе, чем под ноги. Он часто спотыкался, и тогда в тубусе у него что-то булькало, а взрывпакеты в рюкзаке с силой грохали друг о друга, и от этого грохота спина Виктора обливалась холодным потом. Галочка и Толик поотстали, о чем-то оживленно перешептывались на ходу. Кажется, они препирались, кому нести металлоискатель.

Идти было жарко, пыльно и неудобно. Кость вела по прямой, улица же извивалась давленым ужом и в судорожных ее изгибах не прослеживалось и намека на закономерность. Раз за разом на пути вырастали стены домов, бесконечные заборы, и приходилось идти то вправо, то влево, то возвращаться, и казалось, что бредут они куда угодно, только не туда, куда надо.

А мутное дымное небо стекало на землю томящим зноем. Он плавил асфальт, этот зной, струился над ним лживыми миражами искристых луж, поднимался обратно к небу переливчатым душным маревом, и крохотные новорожденные паучки летали, резвились в дрожании горячего воздуха, путались в волосах невидимыми паутинками, шныряли по распаренным лицам...

Они шли и шли. Сперва — молча, а потом заворчал Толик. Все громче, заводя себя, он бубнил, что соваться к источнику пеленгуемых сигналов вот так, нахрапом — верх идиотизма, что в начале надо было толком определить место, а потом уже тащить сюда огнеметы, взрывпакеты и прочую пиротехнику, что невозможно придумать глупость нелепее, чем шляться вооруженной толпой по дворикам и детским садикам у всех на виду, что...

Эти толиковы «что» плодились, как дизентерийные палочки, с полушепота он перешел на полный голос и нечастые прохожие стали оглядываться на него и на прочих. Галочка старалась унять, дергала за рукав, шептала что-то, семеня рядом на цыпочках, с трудом дотягиваясь губами до уха будущего супруга, но, вероятно, это был именно тот случай, когда не в состоянии помочь даже психолог высокой квалификации. Зато в состоянии помочь оказался Антон. Он вдруг резко обернулся к Толику, сгреб его за ворот, рявкнул в лицо:

— Заткнись, истерик!

Толик покраснел, обиделся и заткнулся.

Антон глянул в испуганные галочкины глаза, пояснил:

— Ничего страшного. Это бывает... — Он снова повернулся к Толику. — А что касается той околесицы, которую ты порол... Пойми, голова твоя кочерыжкой: у нас только одна попытка. Не выйдет сразу — хрен тебя упыри еще раз сюда допустят. Рекогносцировка ему, видите ли, понадобилась! Лопух... А что касается глупостей, то верхом идиотизма было тащить с собой девушек, — он искоса зыркнул на Виктора. — Ты мне не хмыкай там, это и тебя касается.

— Попробовали бы мы их не взять! — буркнул Виктор.

— Ладно, хватит трепаться, — Антон встряхнул рюкзак. — Пошли дальше. И давайте-ка нервочки свои теперь держать в кулачишках. А то за трепом да выяснением отношений я уже и направление потерял. Куда нам, Наташа?

Наташа поколебалась с минуту, потом как-то не очень уверенно махнула рукой, указывая направление.

— Пошли, — почти шепотом сказала она. — Надо спешить.

— Пошли, — сказал Антон, расправив мощные плечи, непреклонно отвердив суровые черты лица своего.

И Толик, победивший секундную слабость, по прежнему и как всегда отважный и мудрый, отчеканил:

— Вперед! Смерть упырям!

И прочие повторили, будто поклялись вдохновенно и грозно:

— Смерть!

Они сорвались с места, стремительно и мощно зашагали туда, где угнездилась злобная мразь, чтобы обрушить на нее всю мощь земного оружия, раздавить, выжечь, втоптать, разметать, уничтожить саму память о гнусных нелюдях, в омерзительной самонадеянности дерзнувших.

Идти было легко, и земля колокольно звенела под тяжелым и слитным шагом, и прочь ее, нелепую, жалкую мыслишку, ничтожным червячком копошащуюся где-то на задворках разума. Прочь ее, потому что — чеканный шаг, и рядом — друзья, и впереди — Цель (да, так, с большой буквы!), и колебания глупы и постыдны.

Вот только мысль эта, этот поганенький червячишко, затерявшийся меж гулко-набатных образов, — не отстает, мозжит, не пускает отдаться до конца, без остатка, ликующему чувству святого долга... Что же это за мысль такая?

Неимоверным усилием Виктору удалось отрешиться от всего, кроме этой мысли, вникнуть в нее, понять. И он ужаснулся, закричал — отчаянно, до хрипа, и с писком шарахнулись возившиеся в палисадничках дети, и перепугано вскинулись дремавшие на скамеечках старушки, а он все кричал, орал, вопил, пока не увидел пробуждающуюся осмысленность в обращенных к нему осоловелых глазах друзей. Тогда он оборвал крик и неожиданно спокойно спросил:

— А не кажется ли вам, что мы идем туда, откуда пришли? Наташ, проверь ка направление еще раз.

— Не надо... — Наташа хмуро смотрела под ноги. — Я и так знаю, куда нам нужно. Только не хочется мне туда идти, ну никак не хочется...

— И мне не хочется, — криво усмехнулся Виктор. — И никому не хочется. Понимаем, что надо идти, что обязательно надо, но — идем обратно. Уходим от цели, воображая, что приближаемся к ней; убегаем, но воображаем, что атакуем. Самообман подсознания, спасающий разум от разрушительной нелепости поведения, навеянного извне. Усекли? Центр близко, ребята...

Антон поскреб бороду, спросил:

— Думаешь, упыри пытаются сделать из нас психов?

— Вряд ли, — Виктор пожал плечами. — Мы ведь знали, куда идем, потому так и подействовало. А случайный прохожий просто не пошел бы дальше, и все. Без всяких эмоций. Это всего лишь защита от дурака — первая линия обороны.

— А нас, значит, до гадкой истерики довели, — нехорошо оскалился Антон. — Это они зря. Вот теперь мне захотелось по-настоящему...

Они с трудом заставили себя вернуться к месту, где началось это наваждение. Еще труднее оказалось войти в узкий, заросший кустами и бурьяном переулочек, стиснутый между двух обветшалых бараков — безжизненных, порушенных, в незапамятные времена определенных на слом, да так и забытых. Неуютным был этот переулок, и вел он в места еще более неуютные.

Пологий и длинный песчаный откос, прорастающий редкими хвощами и дрянной колючкой, а дальше... Не то — стройка, заброшенная в самом начале, не то — выработанный карьер... Котлованы, гигантские груды песка и глины, безобразно нелепые конструкции, осыпающиеся серым бетонным щебнем, корчащиеся ржавыми щупальцами оголяющейся арматуры... И так — далеко-далеко, без конца и края, потому что край этого обширного грязно-желтого пустыря съеден зыбким искристым маревом и что там, в нем, знает один только Бог.