Операция «Святой Иероним» - Карпущенко Сергей Васильевич. Страница 24

— Браш, китайская твоя рожа! — воскликнул Паук. — Мне долго разговаривать с тобой нет никаких резонов! Прошу тебя: сейчас же поведай, для кого ты делал еще одного «Иеронима»? Или ты хочешь, чтобы я накормил тебя твоими красками? Не жалко разве — краски-то нынче не дешевы!

Браш окрысился еще больше и на самом деле стал похож на какого-то грызуна — то ли на суслика, то ли на тушканчика, рассерженного внезапным вторжением в его владения.

— Много ты на себя берешь, Паучина! — привставая, крикнул Браш, да так строго и дерзко, что в комнату тут же заглянул один из «лбов» Паука, но шеф махнул ему рукой, и телохранитель тут же скрылся. — Я — свободный живописец! Я еще при папе Сталине, когда ты в штаны писал, такие вещи делал, что тебе и не снилось! Я и в зэках ходил, ты знаешь, и столько разных хмырей-начальников видел, сколько ты до смерти не увидишь! Я живописец, каких в Европе сейчас, хоть днем с огнем ищи, не сыщешь, так стану я тебя бояться? Нет, много больно чести будет! А кому что я делал, это уж наше с клиентом дело, и тебе туда свой сопливый нос совать нечего!

Володя смотрел на расходившегося Браша с огромным наслаждением. Ему нравилось, что этот тщедушный, хлипкий с виду человечек не боится самого Паука с его телохранителями. Конечно, Браш немного преувеличивал (и в отношении своих заслуг перед искусством, и в отношении грязных штанишек Паука, — шеф и Браш были ровесниками), но в целом его речь заставила самого Паука сбавить тон, и шеф примирительно сказал:

— Я в твои дела, поверь мне, соваться и не собирался. Просто я бы хотел, чтобы работа, купленная мной и повешенная в моем доме, не имела аналогий, кроме подлинника, конечно. Ты знаешь мою натуру — я привык везде быть первым, и вот я узнаю, что у одного господина висит копия того же «Иеронима», да еще выполненная самим Брашем. Разве мне приятно? Разве так делают? Что, Белорус тебе больше денег заплатил, а?

— Да где там больше! — простодушно воскликнул Браш. — Пятнадцать штук всего лишь дал!

— Баксов?! — с наигранной тревогой всплеснул руками шеф.

— Да где там баксов! — плаксиво прокричал художник. — Наших, деревянных!

Паук с шутовским негодованием покрутил головой:

— Ну и скупердяй же он, ну и жмот! И ты ему отдал картину? Труда не жалко?

— А ты знаешь... а ты знаешь, — уже совсем навзрыд прокричал Браш, захлебываясь глухими слезами, — что у меня сын помер, что я сына своего недавно хоронил, послезавтра сорок дней лишь будет! Не знаешь ты, Паук, что в наше время деньги! Вольно живешь, господином, сам для себя живешь, а вот выложил бы на гроб, на то на се да на поминки, так ты б не то что дешево, а и за гроши работать стал бы! Вот и я так...

И внезапно однорукий художник Браш, поднося к глазам своим то ли ножницы, то ли пассатижи, как бы желая утереть ими слезы, не стесняясь, заплакал, вспомнив и свое горе, и свою нужду, а заодно, возможно, еще раз пережив обиду от слов того человека, кто еще пачкал свои штаны, когда он, великий Браш, занимался неповторимым ремеслом.

— Ладно, Браш, — поднялся Паук, — ты нас прости. Я и не знал, что у тебя сын был. Мир праху, как говорится...

И Володя увидел, что Паук вынул из кармана толстый «лопатник» и принялся шуршать купюрами, словно выбирал именно ту, которая соответствовала бы обиде, нанесенной жалкому однорукому человечку, потерявшему сына.

— Вот тебе, Брашик, три «тонны» за беспокойство, — сказал Паук. Чувствую свою вину, но и ты меня пойми — я хоть и покупаю у тебя копии, но хочу, чтобы они были в единственном, так сказать, числе. Все, ребята, кивнул он Диме и Володе, — уходим, быстро уходим.

Паук потряс в воздухе тремя «тоннами», как бы подчеркивая значимость своего благотворительного поступка, и пошел к выходу. Володя и Дима тоже поднялись, а Браш, подперев щеку железной рукой, все сидел и рыдал, не обратив никакого внимания на щедрый подарок Паука. Вся компания вышла из квартиры, и только тогда Паук, назидательно и важно поднимая вверх палец, негромко сказал:

— Вот и все, что от Браша было нужно получить. Картинку, как я и думал, он делал для Белоруса, который, видно, решил нас хорошенько надинамить.

— Замочим Белоруса! — сжимая кулак, сквозь стиснутые зубы проговорил Дима, а Паук преспокойно так сказал:

— А видно будет. Едем к Белорусу.

Да, если для Паука визит к Брашу был закончен, то Володя имел к живописцу еще одно дело, поэтому, когда они вышли на улицу и уже распахнулись дверцы машин, мальчик вдруг засуетился, стал шарить по карманам куртки, разыскивая что-то.

— Ну что ты там замешкался, пузырь? — грубо спросил у Володи Паук. Садись в машину!

— Да шапку я там оставил, у художника в квартире. Подождите, я быстро, я через минуту! — просил Володя, очень боясь, что шеф запретит ему подниматься к Брашу или пошлет с ним кого-нибудь из своих громил.

— Да что там шапка?! — недовольно возразил Дима. — Из песца она у тебя была, что ли? Новую куплю!

— Мне не надо новую! — упрямо настаивал на своем Володя. — Мне эту шапку мама подарила — сама вязала.

— Ладно, беги, только поскорей, — смягчился Паук, услышав о Володиной маме. — Квартиру помнишь?

— Конечно! — сказал Володя, устремляясь в черный провал подъезда.

Кабина лифта была внизу, как ее и оставили, и Володя, нервно бегая пальцами по кнопкам, не сразу нажал нужную. Но вот кабина старого лифта со скрежетом двинулась вверх, и мальчик перевел дыхание — нужно было сосредоточиться. План созрел в его голове совершенно внезапно, когда он сидел на продавленном диване в мастерской Браша, план дерзкий, но в то же время сулящий если не полный успех, то один из бросков к успеху. И шапку там, в уголке дивана, Володя забыл, конечно, не случайно.

— Кто это? — раздался за дверью желчный голос Браша, в котором еще слышались прежние плаксивые нотки.

— Это я, Володя, — зашептал зачем-то мальчик.

— Какой такой Володя?! Не знаю я никакого Володи! — резко проговорил Браш. — Идите отсюда прочь!

— Да от Паука я! Пять минут назад от вас ушел! Откройте, умоляю вас! Шапку я у вас забыл, там, на диване!

Щелкнул замок, дверь отворилась. Браш встретил Володю очень неприветливо, и мальчику даже показалось, что сейчас этот обиженный судьбой человечек, истративший свою жизнь, свой недюжинный талант на малевание копий, похоронивший недавно сына, вцепится своим железным протезом-пассатижами в его горло и задушит. Но Браш, однако, не только не стал душить Володю, но и даже сменил свое неприветливое выражение лица на внимательное и доброжелательное, — видно, так отчетливо запечатлелись на физиономии Володи испуг, нужда и, возможно, горе.

— Я шапку там у вас оставил... — повторил Володя очень робко.

— Ну, идем со мной, — предложил Браш, и, когда они очутились в мастерской и Володя первым делом забрал с дивана свою шапку, мальчик с еще более просящим, даже умоляющим выражением лица заговорил, начав, признаться, довольно глупо:

— Дяденька... господин Браш... вы только мне поверьте, пожалуйста, поверьте! Я так люблю Боттичелли, так люблю его «Святого Иеронима», что хочу у вас просить: нарисуйте вы мне копию этой картины, очень вас прошу! Я верующий человек, и когда смотрю на эту картину, то в моей душе... в моем сердце такое, такое происходит... А я вам заплачу, — испугался Володя того, что Браш может подумать, что он просит работать за спасибо. — Я хорошо вам заплачу. — И Володя полез во внутренний карман своей чудесной куртки, где у него лежал сегодняшний выигрыш. — Вот, посмотрите, двадцать тысяч, это даже больше того, что вам дал Белорус. Поверьте, я как только увидел ваши копии, так мне тоже очень захотелось иметь работу, сделанную вами, именно «Иеронима». Прошу вас, напишите мне эту картину, деньги я вам сейчас отдам.

И Володя положил двадцать тысячерублевых бумажек на этюдник с красками, не замечая, что кладет их неподалеку от оставленных Пауком трех тысяч.

Браш улыбнулся, но не весело, а с презрением и негодованием:

— Кого вы хотите обмануть, птенчик! Я еще при папе Сталине такие дела обделывал, и все ваши приемы мне хорошо знакомы...