Ватажники атамана Галани - Хапров Владислав Викторович. Страница 29

Мишка получил образование ни где-нибудь, а в настоящем университете в Баварском королевстве.

— И как же тебя туда занесло? — поинтересовался я.

— Барин мой молодой Федосейка Исаков, — охотно стал рассказывать Мишка, — был послан государем Петром Алексеевичем в город Мюнхен, учиться инженерному делу. Да только на голову он был туговат и к учёбе охоты не имел. Мне же это было всё страсть как интересно. Я ещё в детстве украл на торге книжку «Азбуку», по которой выучил письмо и чтение. Дьякон наш мне помогал, когда трезвым был.

Я когда в Баварию попал, быстро по ихнему разговаривать и читать научился и даже Федосейку, недоумка моего, амурным фразам обучил, чтобы тот по девкам таскаться мог. Барчук мой подумал и решил, а почему бы меня вместо себя в университет не послать под своим именем. Так тогда многие делали.

Профессора баварские очень меня примечали и прочили большое научное будущее. И даже послали царю Петру хвалебное письмо. Это меня и подвело. По возвращении в Россию государь лично решил проверить знания столь восхваляемого Федосея Исакова. И нашёл, что тот как был бараном, не сведущим ни в каких науках, так им и остался. Сгоряча царь сильно поколотил моего барина и отправил матросом на флот. А тот выместил зло на мне. Сам порол на конюшне смоченными в соляном растворе розгами. Потом, не удовольствовавшись этим, стал бить тяжёлой палкой по чём зря. И наверняка убил бы. Да только я, пока в университете учился, от побоев отвык, да и нрав у меня буйный, чуть что в драку; за то Баламутом и прозвали. Не стерпел, выхватил палку и зашиб барчука насмерть. Ну, не специально, а так сгоряча, силы не рассчитал. Всё, подумал, хана мне, коли останусь. С барчука одёжку стянул и в бега к разбойникам.

Мишка в естественных науках был настоящим кладезем знаний. Он одинаково хорошо разбирался в математике, физике, химии и науке о движении небесных тел астрономии. Это по его чертежам на Кудеяровой горе были построены неприступные укрепления, которыми восхитился бы любой европейский военный инженер. Он также соорудил хитроумную машину, способную быстро снять с мели даже самое тяжёлое судно. Волга изобиловала мелями и лёгкие струги ушкуйников страдали от них не намного меньше тяжелогружёных купеческих расшив. Так же он по-строил механизм, поднимавший воду из Симова родника на Кудеярову гору.

Мишка привёл меня в своё жилище. Он занимал небольшую землянку, заваленную всяческими инструментами и книгами. На столе громоздилось нечто вроде алхимической лаборатории и противно пахло какой то дрянью.

— Хочешь, покажу кое-что?

Я кивнул.

Он взял глиняную плошку, наполненную тёмной жидкостью, именно она издавала неприятный запах, и вышел на улицу. Поставил плошку на землю, вынул кресало и зажёг лучину. Как только огонь коснулся жидкости, она вспыхнула ярким пламенем, от которого повалил едкий чёрный дым.

— Попробуй погаси его водой, — сказал он.

Я плеснул на огонь воду из ведра. Но тот не погас, а наоборот полыхнул, разгораясь ещё сильнее, и едва не опалил меня.

— Греческий огонь, — ахнул я.

— Точно! Соображаешь! — воскликнул Мишка, радуясь, что кто-то, наконец, по достоинству может оценить его открытие. — Я ещё в университете увлёкся секретом греческого огня. Но тогда у меня ничего не вышло. В старинных алхимических книгах я прочитал, что одним из его компонентов являлось некое земляное масло, которое добывают только на востоке. Достать его я не смог, и мои опыты зашли в тупик. А нынче зимой, зиму я провёл у Танюхи, она у меня белошвейка в Самаре, сижу в нужнике, тужусь, и вдруг меня осенило. Земляное масло — это нефть, которую персидские купцы привозят из Баку. Я купил горшок этой жидкости и смог, наконец, получить греческий огонь.

В тот же вечер мы раздобыли вина и вели учёную беседу, пока не свалились под лавку. А ночью я увидел как мёртвый поручик снимает мешок и сорвался. Запил с тех пор. Крепко запил. Завладела мной смертная тоска. Квасил вместе с Мишкой по вечерам, так как днём жрать канновку не дозволялось. Пил и вспоминал слова Матвея Ласточкина.

«Хочешь жить в волчьей стае, стань волком. Думай как волк, дерись как волк, убивай как волк».

Страшно мне было. Очень страшно. Пролил я невинную кровь и превратился в лютого зверя. Гореть теперь в аду во веки вечные. И хотелось мне больше всего на свете бежать из разбойничьего стана, найти какую-нибудь церквушку, и год стоять на коленях, не вставая, вымаливать себе прощение.

Всё чаще и чаще я задумывался над тем, что делаю здесь среди этих страшных татей, которым убить человека, что прихлопнуть муху. И понял, что являюсь лишь малозначащей пешкой, которую двигает по доске могущественный шахматист, готовый пожертвовать ей, коли на то будет нужда. Мучимый страхом я плохо спал и почти ничего ни ел. Не надо мне было ничего, ни повышения по службе, ни денег, ни поместья. Лучше жить где-нибудь в глухих лесах подальше от царя и обер-полицмейстера. Ведь простому человеку от власть имущих — одни беды да горести.

Как только садилось солнце, стан на Кудеяровой горе погружался в беспробудное пьянство. Ушкуйники куролесили до одури. На майдан вытаскивали бочку вина, и любой мог подойти к ней и зачерпнуть сколько пожелает. Часто вспыхивали ссоры, заканчивавшиеся жестокими потасовками, а иногда и смертоубийством.

Однажды я повздорил с казаком, которого звали Кондрат Дубина. Сиё прозвище он получил то ли оттого, что мозгов в его голове было не больше чем в деревяшке, то ли оттого, что руки его походили на две массивные суковатые дубинки. Не помню уж, чем я ему не угодил, но он в самых крепких выражения отозвался о моей матушке. Я ответил тем же. После чего Дубина пнул меня ногой в живот, так что я отлетел в другой конец землянки. Я вскочил на ноги и в безумной ярости прыгнул обидчику на шею, повалив его на пол. Он был намного выше и сильнее меня, но тогда я не задумывался над этим. Я ткнул пальцами ему в глаза и, вцепившись зубами в ухо, рвал его до тех пор пока у меня во рту не остался окровавленный кусок. В конце концов моему противнику удалось вырваться и он вынужден был трусливо ретироваться, изрыгая проклятья на мою голову.

Вскоре он вернулся с десятком дружков, чтобы посчитаться, но мы с Мишкой забаррикадировались в землянке и открыли беспорядочный огонь из пистолетов. Если бы не вмешался Галаня, дело бы непременно кончилось кровопролитием. Дубина рычал от злости, но атаман быстро успокоил его, сказав, что драка была честная, он проиграл и должен с этим смириться, а так же заверил, что если со мной что-нибудь случиться, то он, Дубина, будет сам учить персидский. А коли не выучит, поплатиться головой.

После этого случая любители почесать кулаки обходили меня стороной, как бешеную собаку.

Дикие оргии постепенно затягивали меня в страшный бездонный омут, и я погружался в него, не барахтаясь и не стараясь выплыть. Большую часть того, что происходило со мной в те дни, я сейчас уже не помню.

Днём стан воровских казаков неузнаваемо преображался. В нём шла обыденная жизнь, больше приличествующая рабочей артели, чем ватаге грабителей и убойц. Разбойники стирали в Соколке одежду, словно заправские прачки, разжигали костры, отмахиваясь от резавших глаза клубов дыма и туч комаров, варили в котлах еду, пробуя похлёбку огромной деревянной ложкой. По утрам поп Филька, лишённый сана за воровство подаяний и блуд с прихожанками, проводил на майдане молебен. Разбойники истово крестились и били земные поклоны.

Галаня завёл среди своих братков железную дисциплину. За ослушание можно было поплатиться головой. Каждый был приставлен к какой либо работе. Пьянство и безделье в светлое время категорически возбранялось. Тех, кто не занимался ремеслом, беглые солдаты Ивана Захарова лаяньем и тумаками наставляли в воинской науке.

Что удивительно, на строгости эти большинство вольных казаков не обижалось. А если и находились строптивцы, так их быстро обламывали.

Галаня пользовался у ушкуйников великим уважением. А всё потому, что был настолько же строг, настолько и справедлив. Никогда не требовал от других того, что не делал сам. Весь день трудился в поте лица, не чураясь самой грязной работы. За обедом и ужином сидел за общим столом босой в рубахе без пояса, травил байки и сам больше всех над ними хохотал. Каждого из семи сотен разбойников, собравшихся под его знамёнами, он знал по имени, к каждому имел подход.