Охотники на лунных птиц - Адам-Смит Пэтси. Страница 15

Островитяне, зная об этой особенности птиц, построили на суше ограды из коры и вырыли ямы, куда загоняли пленниц. Там их душили, ощипывали, а перья продавали (они шли на перины и подушки).

Даже в наше время ежегодно они продают сотни фунтов перьев. От моего спального мешка слегка попахивало жиром, и я поняла каким только тогда, когда впервые почувствовала запах гнезда. Оно было выложено перьями «овечьей птицы». С давних времен островитяне уже умели избавляться от запаха перьев. Перед тем как убить птицу, они морили ее голодом. В таком случае перья запаха не имели. Само собой разумеется, что теперь этот жестокий метод запрещен.

Обратив свое пристальное внимание на этих птиц, островитяне решили их попробовать на вкус. Сначала они отведали мяса взрослых птиц. Оно напоминало старую баранину, поэтому стрейтсмены назвали птицу «овечьей». Полакомившись мясом молодой птицы, они убедились, что оно не похоже ни на рыбу, ни на птицу. Привкус у него был необычный.

Охота на птиц стала основным промыслом островитян и в течение многих лет оставалась единственным источником их дохода. Даже в наши дни, когда наступает сезон охоты, все возбуждены. Выезд на «птичьи острова», риск, которому подвергались во время охоты предки островитян (ведь они не были скотоводами или фермерами, а были лишь примитивными охотниками), будоражит воображение.

Судно Джима Робинсона стояло под погрузкой на пристани Кейп-Баррена, принимая на борт охотников, собаку, котенка, башмаки, миски, сковородки, котелки, чайники, детскую игрушечную машинку, тюки со спальными принадлежностями, вязанки дров. С самого утра бесконечным потоком шли груженые подводы. Быстрый мягкий островной говор становился все более отрывочным и превратился в звуковую стенографию. Порой он звучал словно какой-то неведомый язык.

Ожидая своей очереди, островитяне жевали листья ксанторреи, сосали сладкий красный сок пигфейса (Муsembryanthemum), ели желуди.

Все эти лакомства показались мне неприятными на вкус, за исключением, пожалуй, ксанторреи (она напоминала сладкую кукурузу и была вполне съедобной). В 1912 году в проливы отправилась научная экспедиция и в качестве подарков детям привезла зубные щетки и пасту. Тут члены экспедиции выяснили, что у восьмерых из двадцати пяти детей превосходные зубы, в то время как в порту Мельбурн хорошие зубы приходятся на одного ребенка из пятисот. Предполагают, что на состояние зубов положительное влияние оказывают плоды дикорастущих фруктовых деревьев, которыми питаются островитяне.

На пристань продолжали прибывать телеги, подводы, груженные мукой и банками с порошковым молоком. Здесь же болтались и гремели чайники, котелки, сковородки. Многие семьи уже несколько дней ютились в кустах неподалеку от берега в ожидании корабля. Женщины устроились на пригорках и оттуда флегматично посматривали на море. Они казались неприветливыми. Однако я вспомнила, что многие из тех, кто побывал среди островитян полтора века назад, писали: «Островитяне весьма сдержанны и даже кажутся надменными, пока с ними не заговоришь».

Я подошла к островитянкам, поздоровалась с ними, и мы вскоре подружились. Больше всех мне понравилась Беатрис Эверетт. Наступило время отлива, и, поскольку дно здесь было каменистым, корабль стоял на якоре в море. Миссис Эверетт предложила мне отобедать у нее дома.

Мы разместились на подводе, и старая кляча мед. ленно потащилась вверх по песчаной дороге мимо клад, бища, через кустарник, который порой смыкался над нашими головами. Телегу трясло и подбрасывало, и я ухватилась за миссис Эверетт, чтобы не вылететь.

Жилище Беатрис напоминало обычный деревенский дом, но у него было свое название — «Лесная гирлянда». В доме имелись три спальни, ванна и умывальник. В нем было уютно и безукоризненно чисто. Повсюду в вазах стояли цветы. Сестра хозяйки дома, Минни, встретила нас на пороге. По дому она ходила в черном итальянском переднике, а на случай, если придет гость, держала наготове белый, накрахмаленный. Минни от рождения была глухонемой, но с ней было удивительно легко, и мы общались с помощью жестов и улыбок.

На пристань мы возвращались на той же телеге, и так как сильно трясло, то я предпочла ехать, стоя на коленях и опираясь на руки. Минни присоединилась к нам, ей нужно было попасть на остров Бейбел. Далтон Эверетт, сын хозяйки, остался со своей женой (она белая) дома приглядывать за овцами. Чтобы удобнее устроить меня на телеге, Минни предложила мне плед, но пользы от него никакой не было, даже спустя несколько дней у меня все еще побаливали колени.

Прибыв на место, мы увидели такую картину: пол в нашей кают-компании буквально ходил ходуном. Ребята Брайни старались вовсю, гитары, банджо и барабан отбивали ритм — танцы в Кейп-Баррене были в самом разгаре. Помещение украсили ветками эвкалипта, зеленью якки и цветами. Ни Уну, жену учителя, ни меня никто не приглашал танцевать. Островитяне неловко толклись в дверях. Приехал Эрик Мейнард («черный, как ваша шляпа», так он говорил о цвете своей кожи) и направился, к нам.

— Ах, бедные наши дамы, они без кавалеров, — посетовал он и пригласил на вальс Уну.

Вскоре в зал вошел Лидэм и позвал танцевать меня. К пристани причалил «Прион». Весть о танцах облетела округу.

Оттенки кожи у островитян самые разные: светлый, оливковый и иссиня-черный, глаза — от голубых до темно-карих. Наиболее чувствительно к своему положению полукровок относятся светлокожие люди. Чем темнее у островитян кожа, тем менее их волнует, как они выглядят.

При частых контактах с островитянами постоянно удивляешься, как они сохранили привычки и характер своих предков. Во время прилета птиц они круглые сутки проводят на охоте, от обилия пищи толстеют, запасов не делают, а в голодное время, между Новым годом и мартом, покорно и терпеливо переносят голод.

У себя на островах стрейтсмены не придают значения цвету кожи. Но все чаще и чаще им приходится сталкиваться с внешним миром, причем на крупных островах чуждые им взгляды уже дают себя знать. Например, Беатрис, с которой я подружилась на Кейп-Баррене, нельзя было зайти со мной в кафе на острове Флиндерс в «зал для белых». Мы выпили пива на улице, после чего она, улыбнувшись, ушла в зал для полукровок.

Эрик, «черный, как ваша шляпа», ловко и охотно выполнив мою просьбу, обычно спрашивал: «А теперь, Пэт, скажите, чем я не белый?» Мы вместе смеялись над убеждением, что на благородный поступок способен только белый человек. Эрик, по крайней мере внешне, не страдал комплексом неполноценности из-за цвета кожи. Для меня, конечно, это тоже не имело никакого значения. Но ведь мир белых — не одна я…

Двоюродный брат Эрика, Лидэм, также спокойно относился к цвету своей кожи. Он был самым красивым из всех белых и чернокожих людей, которых мне довелось встречать в своей жизни. В свое время он был чемпионом по боксу. В войну служил сержантом в австралийской пехоте на Ближнем Востоке и на островах Тихого океана.

— Как-то в каирской забегаловке, — рассказывал мне Лидэм, — ко мне подошел американец и, взглянув на мою нахлобученную на лоб форменную шляпу, предложил: «Выпьем, парень?» Когда я поднял голову, он, увидев мое лицо, воскликнул: «Кто ты по национальности? Я-то думал, что ты австралиец». Видели бы вы его! А я поначалу и не понял, что он имел в виду. Мне всегда казалось, что я такой же, как все…

Цвет кожи у Лидэма — иссиня-черный. Однако он не придавал ее цвету никакого значения, но именно это было причиной того, что он оказался затерянным меж двух миров — нашим, спешащим, разделенным на касты и традиционной неспешной жизнью островов.

То же самое ощущала и миссис Н. — она просила не называть ее имени и не фотографировать. Она даже уткнулась головой в колени.

— Почему? — спросила я.

— Из-за детей. Мы с мужем, как только дети подрастали, заставляли их уезжать на работу в Лонсестон. Двое из них уже женились на белых девушках, и их жены не знают, что мы — смешанных кровей. Они просто считают нас островитянами.