И на земле и над землей - Паль Роберт Васильевич. Страница 38

Текст был написан или нацарапан шилом, а затем натерт чем-то бурым, потемневшим от времени, после чего покрыт лаком или маслом…

Каждый раз для строк была проведена линия… На другой стороне текст был как бы продолжением предыдущего, так что надо было переворачивать связку «дощек», как в листах отрывного календаря. В иных местах, наоборот, это было как если бы каждая сторона была страницей в книге.

На полях некоторых «дощек» были изображения головы быка, на других — солнца, на третьих — разных животных, может быть, лисы, собаки или же овцы. Трудно разобрать эти фигуры…

Буквы были не все одинаковой величины. Были строки мелкие, а были крупные… Некоторые из «дощек» потрескались от времени, другие потрухлявились, и я их склеивал при помощи силикатного лака…»

И еще: «Первые «дощьки» я читал с огромными трудностями. А потом привык к ним и стал читать быстрее. Прочитанное я записывал. Буква за буквой. Труд этот тонкий. Надо не ошибиться… Одна дощечка брала у меня месяц! Да после я еще сверял текст, что тоже брало много дней…

Роль моя в «дощьках» маленькая: я их случайно нашел у нашедшего их прежде Изенбека. А затем я их переписывал в течение 15 лет… Почему я взялся за эту перепись? Потому что я смутно предчувствовал, что я их как-то лишусь, больше не увижу, что тексты могут потеряться, а это будет урон для истории.

Я ждал не того! Я ждал более или менее точной хронологии, описания точных событий, имен, совпадающих со смежной эпохой других народов, а также династий князей и всякого исторического материала, какого в них не оказалось!

Зато оказалось другое, чего я не предполагал: описание событий, о которых мы ничего не знали, обращение к патриотизму русов, потому что деды переживали такие же времена, и т. д.» [51]

Подвиг, совершенный Миролюбовым, Изенбек оценил. Когда здоровье его сильно пошатнулось, он оформил на имя Юрия Петровича завещание, по которому тот становился собственником и «Влесовой книги», и всех его картин.

Кончились тридцатые годы двадцатого века. За какие-то два десятка лет Европа неузнаваемо изменилась. Из довольно легкомысленной и кокетливой дамы она как-то враз превратилась в сумрачную полунищую старушку, почти во всех ее странах грубо и властно зазвучала германская речь. 22 июня 1941 года гитлеровская Германия напала на Советский Союз…

В маленькой Бельгии, оккупированной гитлеровцами, стало еще беспросветнее. Брюссельский Русский клуб перестал существовать. Почти все члены его, у кого еще были какие-то средства, разъехались кто куда. Остались такие, как Миролюбов и Изенбек, потому что даже на поездку в Париж денег у них не было. Да и во Франции, тоже оккупированной, хозяйничали фашисты.

Нападение на Советский Союз, их последнюю надежду, стало для бывших честных русских офицеров катастрофой. Не вынеся такого удара, Федор Артурович Изенбек скоропостижно скончался. Миролюбов остался один.

Похоронив друга, он долго не мог снова прийти на его квартиру. А когда пришел за оставленным ему наследством, квартира была пуста. Ни одной из шестисот картин Изенбека не было. Хуже того — полки, на которых были аккуратно разложены дощечки «Влесовой книги», оказались совершенно пустыми. Так и не прочитанная, не вернувшаяся на свою родину, она бесследно исчезла. Явившись из мрачной бездны древности, ушла в еще более мрачную бездну новых времен [52].

[И все-таки с «Влесовой книгой» нам несказанно повезло: она, одна из многих, даже через тысячу лет все же пробилась в нате время. А кто скажет, что случилось хотя бы с теми, что были поименованы в «Книгореке» Сулакадзева в разделе «Книг не признаваемых, коих ни читать, ни держать в домах не дозволено»? «Коледник» пятого века, «Путник» четвертого, «Волховник» шестого, «Криница» девятого века… А таинственный «Лоб Адамль» десятого века «на белой коже», а сборник «О Китоврасе…» пятого века? Последний, как и «Влесова книга», тоже был вырезан на буковых дощечках, число которых поразительно — 143! Куда они подевались, в чьих коллекциях или тайных хранилищах укрыты? Какие богатства нашей истории, языка, народного духа хранят в себе? Или уже не хранят, потому что уничтожены? Не хочется верить тому: а вдруг? Ведь никто их не ищет, никто не озабочен ими, никто не плачет об их судьбе. И все же, — а вдруг?!]

Глава двадцать вторая

— Се, было то у Карани, — начал Ягила свою беседу с пришедшими с Добрецом новгородцами. — А это город малый на берегах моря Русского. И был там князь, который сказал эллинов бить и отбросить от Руси. Собрал он рать и конницу и пошел на них, и победил их. И стали эллины жаловаться на бедствия свои и просили принять от них дань…

— У них, что же, кораблей не было, чтобы уйти к себе за море? — спросил молодой новгородец с мягкой светлой бородкой и спадающими на плечи льняными прядями. — Их бьют, а они только жалуются!

— Должно, мало били! — засмеялись его товарищи, такие же молодые, светлые и статные.

— Когда мы бьем, от нас бегут!

— А куда побежишь, если за спиной море, а корабли где-то в походе?

— Не в том дело, братья, — вступил в разговор Добрец. — Эти эллины так в нашу землю вцепились, что только мертвыми оторвать можно.

— Почто так? Изобильна очень?

— Изобильна, тепла, а главное — для торга весьма прибыльна. Торг — главное их дело.

— Самим торговать надо! — решительно стукнул по столу светлобородый богатырь. — Зачем пустили козлов на свою капусту?

— Долгий то разговор, Всеслав. А ты, брат, реки, реки, что там дальше было, у нашей Карани.

— Так вот… Зная, что русичи пьют не только священную сурицу, и порой обильно пьют, привезли те множество резаных баранов и вина. А тут идут волхв Ухорез и брат его Соловень. Говорят они русичам, чтобы не зарились на дары те. Однако наши не послушались и упились, чего эллины и ждали…

На время беседа опять пресеклась — дочка Зарянка, заменив отлучившуюся мать, новые кринки с квасом принесла. Принесла, поставила на стол, скромно отошла в сторону, мельком поглядывает на гостей. А те — на нее: очень уж свежа да хороша Ягилина дочка-юнотка [53]. Что карие солнышки в камышах ресниц, что коса до пояса, что дешевенькое монисто на высокой стройной шейке и все остальное, что при ней. Забыли о квасе, молчат; такие большие ратные мужи, а стушевались перед юной красотой.

Спохватившись, Ягила сам разлил по кружкам квас — пейте, мол, очень уж жаркий ныне день! — и, вспомнив, на чем пресекся, продолжил:

— Ну вот и побили они наших. Погибель свою видя, побежали те в степь. И там они осерчали, силы свои собрали и пошли на эллинов опять. И повергли их. Это боги сделали их дерзостными и руки их укрепили. И они победили, хотя крови много зря пролилось…

— Мотайте на усы суть сказанного, — подмигнул молодым воинам Добрец, — благо они у вас уже выросли. У войны свои уставы суровые. А суровые для того, чтобы выстоять и победить. Это не поселянская драка, где нынче побились, а завтра помирились. Сеча — это на смерть, сами знаете. Так что прав брат Ягила: расслабляться воину нельзя. Вот когда будет последняя победа и ты жив остался, тогда боги сами благословят… А квасок-то у тебя, Зарянка, и впрямь хорош. Точно со льда. Плесни-ка нам еще…

Ягила был доволен службой брата (стал сотником, может и тысячником стать!), поддерживал его дружбу с новгородцами, привечал, слушал их, а они его. Вот и сейчас, заметив, как переглядываются Зарянка с приезжим молодцем Всеславом, даже повеселел душой, оживился:

— Таких горестей в нашем бывалом много. Можно бы еще князя Криворога вспомнить, как он наш Сурож освободил, а после победы греки его, как мальца неразумного, опростоволосили, и мы опять оказались под ними. А для чего я вам все это вспоминаю? Война, сыны мои, не только соперничество мечей, но и соперничество умов. Воюйте умно, без коварства, но и не очень уж бесхитростно. Вы еще молоды, у вас, может, еще много битв впереди, берегите себя, вы нужны Руси.