Прекрасная Габриэль - Маке Огюст. Страница 5

— Хорошо, это займет не так много времени.

Сказав эти слова с радостью, засиявшей на его бледном лице, де ла Раме устремил взор на круг гвардейцев, которые машинально отступили и стали неправильными рядами, посреди которых мстительный лигер начал ходить медленно, как будто делал смотр. Рони, взволнованный тысячью противоречивых мыслей, боролся со своей возмущенной гордостью и чувством природной справедливости, подкрепляемой еще правилами дисциплины и правом собственности. Он взял под руку капитана, раздражение которого дошло до крайней степени, и сказал:

— Скверное дело!.. И я здесь один… Почему же нет здесь маршала Крильона, ведь на нем лежит ответственность за гвардейцев!

— Если бы предоставили мне, — отвечал капитан, сжав зубы, — я скоро устроил бы это дело.

— Молчите, милостивый государь, — сказал гугенот, которого эти неблагоразумные слова офицера окончательно заставили склониться в пользу общего права. — Молчите! Вы не должны и впредь обращаться так легкомысленно с условиями и актами, подписанными королем. Какова будет будущность нашего дела, если, обвиненные в грабеже и насилии, мы оправдаем истцов, загладив убийством воровство наших офицеров!

— Но, — пролепетал капитан, — этот де ла Раме — злодей, ехидна.

— Я это знаю. Однако ему причинили насилие, у него произвели пожар. Ему будет оказано правосудие. Я старался отдалить наказание или сделать его невозможным, принудив этого молодого человека самому узнать виновных. Я оставил им эту возможность на спасение. Но, кажется, это не спасет их; вот негодяй остановился и устремил на эту небольшую группу такие радостные взоры, что, кажется, скоро мы должны будем произнести приговор. Пойдемте же, исполним нашу обязанность.

Во время этой сцены Эсперанс с жадностью и самым сильным волнением слушал все это. Но когда он услыхал разговор Рони с капитаном и офицером, он почувствовал глубокое сострадание к бедным гвардейцам, которых он видел такими веселыми за несколько минут перед тем, и сильнейший гнев к истцу, которого вид, тон — словом, вся наружность, возмущала его, несмотря на справедливость жалоб де ла Раме. Эсперанс подошел к Фуке де ла Варенну, который смотрел на эту сцену стоически, как человек, мало интересующийся солдатами.

— Извините, милостивый государь, — сказал он, — что говорится в этой знаменитой статье перемирия насчет насилий, совершенных военными?

— Э-э! Молодой человек, — отвечал фактотум короля, — смерть!

Глава 3

КАКИМ ОБРАЗОМ ДЕ ЛА РАМЕ ПОЗНАКОМИЛСЯ С ЭСПЕРАНСОМ

Де ла Раме осмотрел уже часть рядов гвардейцев и вдруг остановился, когда Рони разговаривал с капитаном. Стоя перед гвардейцем, которого он подозревал, де ла Раме минуту пристально глядел на него, затем, обернувшись к Рони, закричал:

— Вот один!

Он указал на Вернетеля и почти в ту же минуту указал рукой на Кастильона, говоря:

— Вот второй.

— Почему вы узнаете этих господ, вы говорите, что видели их только сзади? — просто спросил Рони.

Де ла Раме, не отвечая, указал на каплю крови, едва заметную на мундире Вернетеля, к которой прилипло несколько рыжих шерстинок. У Кастильона на правом плече был слабый след сырого песка из погреба, в котором стояли бутыли. В самом деле, Вернетель принес кролика, Кастильон — бутыль. Этих доказательств было достаточно для людей уже убежденных. Никто не стал протестовать, даже обвиненные. Но де ла Раме на этом не остановился. Он прошел мимо еще нескольких гвардейцев и, приметив Понти, который ждал его твердо, хотя и слегка побледнев, взял его за руку. Понти оттолкнул его, говоря:

— Не дотрагивайтесь до меня, а то перемирию конец!

— Вот третий, — сказал де ла Раме, — и самый виновный. Это тот, который взял горящие головни. Посмотрите на его руки, они пахнут дымом.

— Уж не думаете ли вы, — перебил капитан, — что ваших доказательств для нас достаточно?

— Если так, то пусть приведут этих людей в замок и устроят им очную ставку с моими людьми.

— Это не нужно, — вскричал Понти, — это не нужно! Унизительно краснеть или бледнеть перед подобным обвинителем. Уже десять минут весь гвардейский корпус терпит оскорбления от подобного негодяя из-за каких-нибудь двух уток и кролика. Это унизительно!

— Что это значит? — спросил Рони. — Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что это я ходил в замок, если этот домишко стоит называть замком. Я думал, что имею дело с добрыми слугами короля, и хотел просить позволения занять место за их столом, что делается везде между добрыми дворянами, которые путешествуют. Я скажу более: у нас в Дофинэ владелец замка встречает гостей и насильно тащит их к себе. Но если мы здесь находимся перед дурно воспитанным французом, испанцем, скрягой, и перемирие связывает нам руки, то, видимо, суждено отвечать за последствия. Это я, так как мне отказали слуги этого господина, счел долгом достать провизию.

— Купить! Купить! — закричал Вернетель.

— Да, мы купили, — сказал Кастильон.

— Вы лжете! — в гневе воскликнул де ла Раме.

— Я бросил серебряную монету в кухне! — прошептал Кастильон.

— Вы лжете! — возразил дерзкий обвинитель.

— Ну да! — кротко сказал Вернетелю и Кастильону Понти, дружески взяв их за руки. — Да, этот господин прав, мои бедные, милые друзья, мы не купили. Разве у нас есть деньги? Но у нас есть честь, и я это докажу так называемому дворянину. Это я, Понти, придумал этот план. Я увлек моих двух друзей, не говоря им о моих намерениях, я против их воли сделал их моими сообщниками. Это я бросил головни, не думая, однако, что они произведут пожар, но все-таки я их бросил, виноват один я. Я выдаю себя.

— Не верьте ему! — закричали Кастильон и Вернетель. — Мы виноваты также!

— Еще бы! — надменно сказал де ла Раме.

— А! Вы требуете три жертвы, — возразил Рони, возмущенный духом мщения, который так свирепо распалял этого молодого человека.

— Я требую правосудия!

— Изложите же ваши заключения.

— Они очень просты. Перемирие было нарушено. С этим вы согласитесь?

— Это правда, — сказал Рони.

— Но ведь это решено, — вскричал Понти, — мы повторяем одно и то же! Угодно этому господину по куску моей кожи взамен каждой его утки?

— В новом предписании сказано, — произнес де ла Раме голосом резким и язвительным, — что нарушение перемирия, то есть грабеж, насилие и поджоги будут наказываться смертью. Ваш король подписал это или нет?

— Смертью? — прошептал Понти, изумленный свирепой настойчивостью этого молодого человека.

— Это написано, вы должны это знать, — повторил де ла Раме.

— За две утки?! Это было бы слишком! — вскричал взбешенный Вернетель.

— Надо посмотреть, — проговорил де ла Раме, захлебываясь от злобы, — что значит «клятва»! И раз уж статьи перемирия имеют так мало веса, что их можно нарушать безнаказанно, то вся страна должна узнать, что не словами нужно встречать королевских солдат, когда они являются в наши дома, а мушкетами, в которых, слава богу, у нас недостатка нет. И тогда войной будут называть регулярное сражение, а миром все убийства, которые будут производиться в окрестностях. И в таком случае, — продолжал он, увлеченный своим красноречивым бешенством, — все средства будут хороши для уничтожения этих клятвопреступников. Им позволят красть провизию, но эта провизия будет отравлена. Вот что производит несправедливость, господа. Приходите нас грабить, как крысы, и мы вам дадим, как им, мышьяк. Они хотя бы только грызут, а не поджигают!

Де Рони, голова которого была постоянно опущена во время этой речи, вышел из своей задумчивости.

— Милостивый государь, — сказал он, — так как вы настойчиво требуете выполнения статей договора, ваше желание будет исполнено. Это не по-христиански, но вы правы.

Де ла Раме поклонился, он успокоился, черты его разгладились, и теперь красота его была очевидна: великолепное, благородное, дышащее отвагой и гордостью лицо.

— Я принужден, — обратился де Рони к Понти, — выдать вас профосу, который будет держать вас в аресте, пока суд не решит вашу участь.