Перевёрнутый полумесяц - Зикмунд Мирослав. Страница 31

Видимо, именно эта меланхолическая картина воодушевила знаменитого французского романтика Пьера Лоти, который поставил здесь свою прославленную кофейню, простое деревянное строение. Перед нею за круглыми столиками сидят люди и задумчиво смотрят вниз на полуторамиллионный город, на чурку Галатской башни, на тонкие соломинки минаретов и труб пароходов, которые завтра на рассвете выйдут в открытое море. Смотрят на старый гобелен, вытканный из охры фракийских равнин и серого цвета камня, из пуха предвечерней дымки и багрянца заката, прошитого минаретами над бухтой Золотой Рог…

Из кухоньки выбежал пикколо, мальчонка лет десяти. В руке его на четырех цепочках раскачивается поднос с тремя пузатыми чашечками чаю.

Чай заказали трое молодых людей, спокойно расположившихся на могильной плите.

Глава двенадцатая

От султанов к американцам

— На этой постели десятого ноября 1938 года скончался Мустафа Кемаль Ататюрк. Он умер, но в сердцах двадцати четырех миллионов турок он будет жить вечно. Обратите внимание на простую обстановку его кабинета. И обратите внимание также на часы, которые показывают девять часов пять минут. Они остановились в тот самый момент, когда Ататюрк умер…

У журналиста дел по горло. Он не знает, за что браться сперва: нужно записать в блокнот «девять часов пять минут» — это явно важная вещь, раз экскурсовод дважды повторил ее; нужно хорошенько рассмотреть часы, которые остановились столь чудесным образом; хочется также увидеть лица турецких посетителей, чтобы узнать, какое впечатление производит на них это историческое помещение. Кроме того, журналиста интересует и темно-коричневый письменный стол с чернильницей и какой-то рукописью, и, само собой разумеется, бросающаяся в глаза из-за своей простоты постель, на которой Ататюрк испустил последний вздох и которая резко отличается от всего того мрамора, гипсовой лепки и перламутра, от постелей под высокими балдахинами, что журналист увидел в других покоях. Ему хотелось бы задержаться здесь некоторое время, но уже пора бежать за группой экскурсантов и туристов, чтобы ровно в шестнадцать ноль-ноль быть у выхода. Ведь для него было бы в высшей степени мучительно остаться запертым на ночь здесь — в пустом гареме.

В предыдущих и последующих комнатах (их здесь в общей сложности четыреста, а длина коридоров составляет три четверти километра) журналист увидел несметные сокровища, свезенные сюда султанами со всех уголков империи, со всего света. Он увидел гигантские люстры и витые стеклянные колонны лестниц и галерей — как говорят, все из чешского стекла; увидел бесчисленное множество часов с музыкальным боем, китайский и японский фарфор, индийские безделушки из серебра и слоновой кости; наткнулся на огромную черную вазу, изготовленную из целого куска нефрита и весящую двести семьдесят пять килограммов. Ошеломленный восточной роскошью, журналист вошел в тронный зал, — по словам экскурсовода, один из самых больших в Европе — и осмотрел люстру весом в четыре с половиной тонны — подарок русского царя Николая. От персидского ковра величиною тридцать два на шестнадцать метров он кинулся к царственному ложу с балдахином, так как услышал слова гида о том, что под этим историческим пологом с султаном спало полдюжины императриц, разумеется — не сразу все, а последовательно, и каждая со своим султаном. (Присутствующие дамы деланно смущаются.) Затем наш журналист постоял у одного из трех веерообразных окон на втором этаже дворца, откуда султаны незаметно подглядывали в гарем, любуясь своими избранницами. После этого он пошел вниз, в гарем, лично убедиться в правдивости слов гида, утверждавшего, что сквозь решетку ажурной чеканки никто не мог видеть султана. Немалое удовольствие испытал журналист и тогда, когда его провели в украшенные гипсовой лепкой покои с двумя возвышениями для ног и круглым отверстием в мраморном полу, куда его величество ходило присаживаться на корточки. И в довершение ко всему он получил право осмотреть даже тайный вход, через который султаны прямо из ванной попадали в гарем, чтобы не терять времени в лабиринте коридоров.

Троянский конь

Дворец, в котором собрана вся эта роскошь, называется Долмабаче. В переводе это означает «Заполненный сад». Он стоит на берегу Босфора, своим богатым фасадом глядя на Азию. Название у него в высшей степени меткое и точное, что подтверждается не только редкими канадскими елями и ливанскими кедрами, мадагаскарскими пальмами и американскими секвойями, но и сотнями помещений, заполненных предметами невиданной исторической и художественной ценности. Есть тут крупные полотна Ивана Константиновича Айвазовского, русского художника-мариниста. Среди них картина, изображающая взятие турками Стамбула: османские солдаты бросаются на перепуганных защитников Константинополя, на головах у них окровавленные тюрбаны, в глазах — фанатичная решимость истребить всех «неверных псов», не оставив в живых никого.

В специальных комнатах, несколько затемненных, помещается коллекция портретов, преподнесенных в дар турецким султанам другими величествами. Вот королева Виктория, важная, с глазами навыкате, как при базедовой болезни. Немного дальше — Франц Иосиф, император австрийский, божьей милостью король чешский и венгерский и прочая и прочая. А принц Уэльский подарил Абдулхамиду Хану самого себя собственной персоной, что и записано на вечную память на привинченной к раме бронзовой пластинке.

Особого внимания заслуживают портреты императора Вильгельма II. На одном он запечатлен анфас, со всеми регалиями на груди. На другом Вильгельм поднимается по ступенькам, прямо с лодки направляясь во дворец с официальным государственным визитом…

Сколь исторический момент! Даже сам автор картины не сознавал, пожалуй, какое важное событие — с далеко идущими последствиями — изобразил он на холсте. Вероятно, именно эта минута стала роковой для османской империи; вероятно, именно она так резко ускорила ход истории на Босфоре, и, видимо, именно она приблизила для целого ряда народов час окончательного освобождения из-под векового турецкого гнета. Итак, на холсте прусский император вступает во дворец Долмабаче, чтобы пожать руку и предложить дружбу патологическому деспоту Абдулхамиду II, который удерживался на престоле ровно тридцать лет, ни разу не показавшись своему народу, окружив себя сильной стражей телохранителей и боясь даже совершить инспекционную поездку в провинцию. Этот человек в своей беспомощности, подобно флюгеру, то подписывал договор с Англией, то вдруг протягивал союзническую руку царской России, то обращался к имперской Германии.

Едва лишь Вильгельм покинул султанский дворец, как Абдулхамид спешно принял английского посла, чтобы откровенно сообщить ему, что «в Турции находился с визитом троянский конь». Несмотря на это, спустя девять лет он вторично принял Вильгельма в Стамбуле, подготовив таким образом почву своему брату Мехмеду V, который в канун мировой войны подписал тайное соглашение о союзе с Германией. Так был забит последний гвоздь в гроб немощной империи на Босфоре, берега которой в свое время омывались водами десяти морей.

Шляпа и латиница

И вот мы вышли из дворца султанов и дышим воздухом республиканской Турции. В сторожевой будке отдаем коренастому человеку в форме турецкой полиции специальное письменное разрешение на посещение и осмотр Долмабаче. Это не какой-нибудь дряхлый сторож, а весьма бодрый мужчина; мы соглашаемся с ним, что он положил бы на лопатки нас обоих, хотя он лет на десять старше. Это бывший мастер но классической борьбе, завоевавший на берлинской олимпиаде золотую медаль. Теперь он сидит в сторожевой будке и доволен своей судьбой. «Ауф видерзеен!» — кричит он нам вслед.

Вокруг бурлит современная жизнь, проходят мужчины в европейских костюмах и шляпах, женщины в модных платьях, с модными прическами и открытыми лицами.

Да, это правда, Ататюрк умер, но он жив в этих людях, хотя сами они и не подозревают того. Его называли диктатором, потому что реформы, задуманные им, невозможно было осуществлять в белых перчатках. Но его называли также и Ататюрк, что значит «Отец турок». Этим почетным титулом его удостоило турецкое Национальное собрание двадцать четвертого ноября 1934 года, а до того дня имя его было Мустафа Кемаль Паша.