На речных берегах - Семаго Леонид Леонидович. Страница 12
Утром — щебет касатки, днем — колокольчик синицы, вечером — прищелкивание соловья, ночью — бой перепела. Но и перемешивание голосов — дело обычное: в полдень певец одним духом, без пауз, может повторить теньковку, воробья, зяблика, перепела, соловья, бекаса, мешая их голоса с собственными импровизациями. Репертуар варакушки невелик: сигналы и отрывки из песен восьми-десяти видов, повторяемые в любой последовательности. Порой кажется, что варакушка поет что попало, лишь бы не молчать. Но оказывается, что у каждого певца есть одно-два любимых коленца, которые повторяются им чаще и старательнее других. В этом наборе бывают звуки, которые птица может повторить разок-другой, а потом словно забывает их навсегда. Музыкальная память у варакушки, как и у других пересмешников, великолепная, и любое хотя бы однажды спетое колено она воспроизводит даже через несколько лет без искажений.
Голосом варакушка, бесспорно, слабее соловья, но зато у нее двойной по сравнению с ним певческий сезон. И соловей, и варакушка начинают петь с прилета, но как только в гнездах у них появляются птенцы, они — молчок. Однако если соловей перестает петь до следующей весны, то варакушка начинает повторные концерты уже при слетках первого выводка, и звучат над июньскими лугами в пору летнего солнцеворота те же малопонятные трели и свисты, что и в апреле, вперемежку с коленцами, взятыми у новых соседей.
После вторых птенцов будто исчезают с лугов варакушки. Скрытные, молчаливые, осторожные, прячутся они в непролазном ивняке, обойденных косарями зарослях полыни божьего дерева, по береговым камышам, меняя подношенное перо на свежее. А в первые дни осени, когда природой начинают овладевать задумчивость и покой, когда появляется у неба холодная синева, а по утрам густеют в речных долинах теплые туманы, запевают варакушки в третий раз. И тихие утренние песни гармонируют с первобытной тишиной прозрачных, спокойных вод и чистого, без дымки, неба. Они тихи, как шелест стрекозы, запутавшейся в поникшей от тяжелой росы траве, так тихи, что лист ольхи, падая с дерева и касаясь в падении других листьев, заглушает их. Стоя на одной ножке на упавшем в воду обломке, чуть приспустив крылья, не раскрывая клюва, щебечет варакушка бессвязную песенку. Видно, как трепещет перо на голубом, чуть подернутом легкой сединой горлышке, как вздрагивает приподнятый хвостик. Порой только по этому трепетанию можно догадаться, что птица поет. И настолько велика у нее тяга к пересмешничеству, что и в это еле слышное щебетание вставляет она звуки и голоса сегодняшнего дня: неторопливый счет пеночки-кузнечика, щеглиную болтовню, перезвон синиц.
Соловью на родине нужны лесок или рощица в несколько деревьев и кустиков любой высоты. Варакушке достаточно травяного простора лугового займища. А если на лугу по обсохшим протокам и сырым ямам растет непролазный ивнячок, а на заброшенных огородах к макушке лета вымахивает могучий бурьян, то это и есть варакушкин рай. Поэтому не слышно ее песен ни на светлых полянах, ни на берегах лесных ключей, ни на тенистых бобровых прудах, ни в ковыльной степи, ни на опушках полезащитных полос.
У варакушки особая страсть к воде. Кажется, среди сухопутных птиц нет более заядлого купальщика, чем она. Варакушка купается по нескольку раз на день, купается ночью, купается в любую погоду. В самый разгар пения смолкает лишь для того, чтобы искупаться. Плещется на мелком местечке, положив на воду развернутый двуцветный хвост, и только брызги летят, сверкая вокруг радужным ореолом.
Варакушке нужна густая и высокая трава, чтобы гнездо понадежнее укрыть. Нужен песок, чтобы никаким дождям то гнездо не залить, не затопить. Как-то на усманском лугу во время позднего сенокоса, уже на исходе июня, нашел я гнездо варакушки с яйцами второй кладки и наведывался к нему каждое утро и вечер, чтобы не упустить момента появления на свет птенцов и проследить за их развитием. Но в третью ночь жизни малышей грянула такая гроза и разразился такой ливень, какие только могут быть в наших местах в середине лета. На рассвете туча, истратив все молнии, словно бы нехотя, без ветра, сдвинулась с места и растворилась на северо-западном краю небосвода. А в ольшанике еще стоял шум дождя от падающих с деревьев тяжелых капель, были полны водой колея сеновозной дороги и тропинка рядом с ней. Бодро крикнул выспавшийся в сухом дупле дятел, защебетали отсидевшиеся под крышами касатки, но чувство тревоги за тех, у кого этой крыши над головой не было, омрачало мне радость встречи с умытым утром. Я шел к гнезду, как к разоренному птичьему дому. Но из-под ног вспорхнула совершенно сухая варакушка-мать, а в сухом гнезде дремали сухие и теплые птенцы, уже успевшие получить от отца по толстой гусенице. А ведь не было у того гнезда никакой защиты, кроме десятка жиденьких травинок, уцелевших от косы, и самка, как зонтом, всю ночь прикрывала птенцов своим телом и полураскрытыми крыльями. Дождь мгновенно уходил в песок, скатываясь с птичьего пера, как с кровли. Будь то гнездо на глинистом берегу пруда, стихия погубила бы его за несколько минут.
Варакушка зимует ближе, чем соловей, не у экватора, а в Египте, и возвращается на родину ранней весной, опережая соловья недели на три или больше. Первые пересмешники появляются и начинают петь в самый разгар половодья. Еще нет зеленой дымки на береговых ветлах, не пробудились увешанные багровыми сережками деревья ольхи, и только на макушках залитых ивняков, как нерастаявшие хлопья последнего снегопада, белеют пушистые барашки. Во всю ширь долины несет мутные воды стремительная река. Плывут по ней вороха сплавного мусора, стволы, срубленные бобрами в конце зимнего сидения, плещется на раздолье нарядная утьва, удивленно ахают чайки, повизгивают играющие чибисы и поют варакушки.
Соловью весной отыскать родной лес просто: где стоял, там и стоит, не стал ни шире, ни выше. Да и листвой приоделся немного. Варакушки покидают родные места совсем не такими, к каким возвращаются весной. Тогда, в сентябре, сюда еще не заглядывала золотая осень. Цветущим повоем были оплетены присадистые кусты ивняков, на старицах и в затонах каждое утро всплывали белые вазочки кувшинок, стояли на лугах высокие стога, и голубыми пятнами, как отражение осеннего неба, разливался по сочной отаве цвет луговой герани. Но никто в апреле не пролетел мимо. Узнали и вспомнили все. Тем, кто уже не однажды побывал за морем, весенняя обстановка знакома. Они знают, что после водополья зазеленеют и зацветут луга, и уверенно занимают место для будущей семьи, хотя нет вокруг ни пятачка земной тверди.
Можно сравнить еще многое из жизни двух птиц: гнезда, яйца, птенцов, корм. У всех соловьев в ареале цвет яичной скорлупы одинаков. У варакушек даже на одной речке в гнездах можно найти яйца от мутно-зеленого с неясным крапом до чисто-бирюзового цвета без единого пятнышка. Варакушка не любит вегетарианской пищи и, поймав гусеницу для себя, старательно вытряхивает из той все, что она съела. Равнодушна она и к ягодам, до которых охочи соловьи.
Соловей знаком нам голосом, вернее, песней. По песне запоминают его знатоки, но встречи «лицом к лицу» в памяти не задерживаются. Варакушка не очень представительная и совсем не редкая птица среди пернатого населения лугов, но чем-нибудь да запомнится при каждой встрече. То она, легкая на ногу, как поводырь, бежит по тропинке, вспыхивая хвостиком и оглядываясь через плечо, словно поторапливая, чтобы не отставал. И вдруг на повороте, юркнув в траву, исчезнет так же внезапно, как появилась: дальше, мол, сам дойдешь. То она наряд свой показывает по-особому, то песней остановит, набористой и звонкой, то поразит хитростью и смекалкой, скрывая место гнезда с птенцами. И даже насмешить может, когда во время купания перепугает осторожных и трусоватых остромордых лягушек, которые с нее же ростом. Наконец, как последний подарок, споет тихую утреннюю песенку и улетит, не дожидаясь никаких попутчиков.
Танцуют чомги
