Поединок. Выпуск 2 - Агаянц Николай. Страница 98

— В тот день привезли бочки с соляркой для дизеля. Когда третью бочку на пристань поднимали, тали заклинило. Бочка-то и стала из стропов вылезать. Мужики ах, да руками мах, а Матвей плечо подставил. Бочка в море ухнула, и он на доски пал, горлом кровь пошла... Врач мне потом объяснял, что от напряжения ему тот осколок сердечную жилу разорвал... День прожил. В памяти все время был. Наказал вот вам телеграмму отбить. Не мог уж у смертушки из лап боле вырваться...

Она уронила на стол седую голову. Волосы рассыпались по клеенке с аляповатыми розочками. Плакала она долго, беззвучно, для себя.

Я вышел из дому. Возле сарая Алексей, скинув капитанский китель, колол дрова. За оградой возле бревенчатой двухэтажной школы с просторными окнами ребята азартно гоняли футбольный мяч. У пристани негромко постукивал моторный бот. Сизые колечки дыма выплескивались из трубы и таяли в воздухе. На бот грузили сети.

РАЗДУМЬЯ НАД ЖАНРОМ

В Нью-Йорке, на одной из центральных улиц, неподалеку от того места, где есть пост полиции, и на той улице, по которой постоянно курсируют «плимуты» ФБР, была убита женщина. В самом факте уличного убийства не было ничего необычного: каждые двенадцать секунд в США происходит нападение на женщину. Удивительным было другое — тридцать восемь человек в течение более чем получаса спокойно созерцали из окон своих квартир, как у них на глазах  у б и в а л и.

Она лежала на асфальте, истекая кровью, когда убийца вернулся, чтобы добить ее. Тридцать восемь человек из окон домов смотрели, как он это делал, — спокойно, размеренно, не торопясь. Она кричала: «Спасите!» Но никто не вышел, чтобы спасти ее. Никто даже не крикнул из окна. Не нашлось ни одного человека, который хотя бы позвонил в полицию. Они просто смотрели: им было интересно. Тридцать восемь человек смотрели, как у них на глазах убивают женщину.

Когда потом на место происшествия приехали репортеры и социологи, они стали расспрашивать тех, кто наблюдал преступление, почему они не вмешались, почему ничего не предприняли, и слышали в ответ:

— Не знаю.

— Я очень устал.

— Мне не хотелось, чтобы муж ввязывался в это.

— Я не хотел вмешиваться.

Эпизод этот свидетельствует не только о чудовищном росте преступности на Западе, но и о массовом распространении всеобщего равнодушия и апатии, столь свойственной самой идеологии капитализма, то есть идеологии разобщенности, маленького, личного интереса, всеобщей некоммуникабельности.

Один из основных тезисов, высказывавшихся в этой связи, сводился к тому, что средства массовой информации — буржуазное телевидение, кинематограф, литература — превращают миллионы людей из «деятелей», «творцов» в пассивных созерцателей происходящего. Одним из главных «методов», с помощью которых  з л о  возводится в степень привычного, типического, прогрессивные социологи Запада называют в первую очередь детективы всякого рода «Джеймсов Бондов» — насильников, ницшеанствующих сверхлюдей, злобных врагов разума, добра, человечности. Привычка к насилиям на страницах такого рода детективов, на экранах ТВ и кинематографа делает как бы не воспринимаемым, не событийным, — п р и в ы ч н ы м — реальное насилие, происходящее на глазах человека.

И тут возникает вопрос о некоей пропорции в «двух планах бытия»: повседневной реальности, окружающей каждого, и «созданного» мира, встающего со страниц книг. Как считают некоторые исследователи, этот второй, «призрачный» мир, призван не только потеснить реальный мир обыденного человека, но и, в известной мере, стать доминирующим в его сознании. Причем речь идет не просто о неких эталонах, нормах поведения и представлениях, навязываемых читателю со страниц книг или с голубого экрана. Речь идет о большем. Несколько лет назад в научно-фантастических произведениях англо-американских авторов прошла тема такого, с позволения сказать, будущего, в котором обитатели его существуют, любят, мечтают, веселятся, работают — только ради того, чтобы погрузиться в эфорейный мир сюжетных грез, фабрикуемых для них «совершенными» средствами массовых коммуникаций. Реальность повседневности — лишь прискорбная плата за радость уйти от нее.

Социальный смысл этих «антиутопий» понятен. Это своего рода предупреждение, знак тревоги: вот к чему может привести людей «наркотизирование» общественного сознания.

Впрочем, дело обстояло бы чрезвычайно просто, если бы смысл приключенческой литературы (в западном ее варианте) исчерпывался схемой, приводимой выше. Жизнь, как известно, сложнее любых схем и формул; соответственно — и литература, как проявление и преломление жизни.

«Эталонность» приключенческого героя — явление в определенной мере закономерное и повсеместное. Иногда, впрочем, принимающее забавные формы. Некоторое время назад по экранам Запада прошел американский фильм «Бони и Клайд». У главного героя, Клайда, была привычка — время от времени брать в зубы спичку и задумчиво жевать ее — режиссерская или актерская индивидуальная деталь. На следующий же день после выхода фильма в Париже, Лондоне и Стокгольме появились сотни молодых людей, которые держали спичку между зубами, принимаясь время от времени задумчиво жевать ее.

Каждому из них казалось, что, воспроизводя эту запомнившуюся деталь, он уподобляется Клайду во всем остальном спектре его качеств. Что он такой же смелый, решительный, такой же молодой и жестокий. И что, благодаря этой спичке между зубами, все остальные видят его таким.

Это стремление отождествить себя с тем или иным героем или литературным образом присуще многим: сознательно или неосознанно, в большей или меньшей степени. (Правда, отождествление это происходит сложнее, чем в случае с Клайдом.)

Социология считает, что каждый человек совмещает в себе множество ролей и функций. Будучи, скажем, инженером, человек в то же время является и отцом, и мужем, и братом, и соседом, а также автомобилистом, рыболовом, грибником или коллекционером. Для официанток он — клиент, для врача — больной, для коллег — товарищ.

Обычно роли эти последовательно сменяют друг друга. Вы присутствуете на собрании — здесь вы член профсоюза. Вернулись домой. Для вашей жены вы уже не член профсоюза, а муж. Соответственно, вы принимаете роль мужа. Затем выясняется, что вам нужно заглянуть за чем-либо в соседнюю квартиру. Входя в нее, вы оставляете за порогом все остальные свои роли. Здесь вы принимаете на себя роль соседа.

В сознании у каждого есть представление об идеальном воплощении каждой из ролей, которые он играет в жизни. Если член профсоюза — то инициативный, активный. Если муж — любящий, заботливый, верный. Если сосед — доброжелательный, готовый в любой миг прийти на помощь. Играя каждую из своих ролей, мы вольно или невольно всякий раз стараемся походить на идеальный образ, существующий в нашем сознании. Следовательно, у каждого из нас есть идеальный образ самого себя, образ мозаичный, которому мы пытаемся следовать и на который, как нам кажется временами, мы очень походим. Здесь-то и выявляется особо зримо  ф а к т о р  литературы, телевидения, киноискусства, театра.

Если просмотреть ретроспективно ряды героев советской литературы, начиная с персонажей Алексея Толстого, Леонида Леонова, Михаила Шолохова, Аркадия Гайдара и Исаака Бабеля, то мы легко можем найти и отделить те полосы жизни, когда мы играли в «парня из нашего города», в «краснодонских молодогвардейцев», в «романтиков» Паустовского, в «двух капитанов» или в «героев-астронавтов» И. Ефремова. Проанализировав те произведения советской литературы, которые выдержали проверку временем, лишний раз убеждаешься в закономерности классового характера общественного сознания, который всегда находит проявление в литературе.

Каков, например, идеал, каков герой приключенческой литературы того периода развития капиталистической формации, который называют периодом накопления, периодом феерических финансовых карьер и взлетов? Это герой, который в итоге всех своих похождений и приключений приходит к одному итогу — он становится миллионером. Это устремление, незримо тяготеющее над общественным сознанием. И через него — над литературой. Такую формулу жизненного успеха, воплощенную в сюжетный ход, мы находим, пожалуй, у всех, кто стоит в первом ряду представителей этой литературы — от Стивенсона до Хаггарда, от Коллинза до Марка Твена. Если Шерлок Холмс и составляет известное исключение из этого ряда, то только на первый взгляд. Действительно, в итоге всего, что он делает, он не достигает богатства — но только по той причине, что он и так состоятелен и респектабелен, то есть — в известном смысле — «примероподражателен» для обыденного буржуазного сознания.