Дорога на Аннапурну - Москвина Марина Львовна. Страница 22

…Но из всей многообразной фауны непроходимых джунглей нам с Лёней навстречу выпрыгнула из травы только пучеглазая пупырчатая бенгальская жаба.

Дождь лил и лил, и тропа превратилась в коричневый бурный поток, по которому катились камни, плыли ветки. Высунув из воды маленькую черную голову, мимо нас грациозно проплыла змея.

— Надеюсь, она не ядовитая? — благожелательно спросил Лёня.

— Эта вроде нет, — ответил Кази, приглядевшись. — Хотя здесь встречаются кобры и водятся скорпионы.

— Ну, мы влипли! — сказал Лёня, кутаясь в синий китайский дождевик.

Я же у себя под плащом прятала от дождя зачитанного до дыр Будду. «Три корзины» Его изречений гудели у меня в руках и обжигали ладони.

Между деревьями заклубился туман. То ли облака так потяжелели, что опустились на землю, то ли мы увидели, как эти облака возникают.

Когда полил дождь, Кази ничуть не расстроился, будто не разверзлись хляби небесные, не начался всемирный потоп, а просто забарабанил по листьям мелкий дежурный дождичек, какой нередко случается в здешних местах.

И действительно, спустя час или полтора дождь кончился. Кази объяснил нам, промокшим до нитки, шлепающим по воде в покрытых плесенью кроссовках, что это еще не муссон, это просто обычное дело, а когда придет муссон, мы сразу поймем. Его заявление придало нам бодрости, хотя тропинка еще бурлила под нашими ногами.

Через пару часов бесконечного скользкого подъема мы очутились на возвышении, откуда великий лес простирался под нами — округлые ярко-зеленые холмы древесных крон. От них поднималась легкая синеватая дымка, пахнущая орхидеями, прелой листвой. И эта дымка смешивалась с облаками, придавая им новый цвет, серо-голубой.

Как летучие рыбы из океана, выныривали из листвы скворцы, тучи южных индийских скворцов майну. Я сразу вспомнила Лёню Бахнова. (Есть, есть у меня еще дорогие моему сердцу Лёни — Лёня Бахнов, Лёня Яхнин и Лёня Юзефович. «Все они красавцы, — как пел Окуджава, — все они таланты, все они поэты…».)

Так вот, Лёня Бахнов, когда мы с ним только познакомились, в Малеевке, на лыжне, прочитал мне прекрасное стихотворение, сочиненное им — про скворца:

Быстро обсушив крылья, стаи скворцов погружались обратно в листву, где им было чем поживиться. Гигантские деревья буквально кишели жизнью: красноголовые дятлы, мухоловки, золотистые иволги… Похоже, что некоторые птицы и белки рождались, вырастали и умирали, не покидая эти вместительные кроны.

Из-за облаков выглянуло солнце. Над нашими кроссовками закурился пар, вода с тропинки ушла, оставив под ногами листья, иголки, розовато-лиловые лепестки незнакомых цветов и утонувших муравьев.

Мы присели отдохнуть на поваленное дерево. В капюшоне моего плаща скромно пряталось большое коричневое насекомое, которое заползло туда, когда начался дождь. Кази аккуратно взял его двумя пальцами и бросил в траву.

— Скорпион, наверное, — говорит Лёня и давай сетовать на промокшую обувь, будто не он заявлял в своей книге о Космических Водолазах, что водолазу сырость только полезна.

А я сижу и прямо чувствую, как наполняюсь чем-то очень простым и очень радостным, потому что перед нами расстилался не просто верхний край леса, а, может быть, вершина моего бытия, и я прикасалась к ней ошарашенным взглядом.

Я ощутила себя древовидными папоротниками, и золотистыми иволгами, и бенгальской жабой. Подобное чувство было у меня в детстве на крыше старого московского дома Рихарда Нирнзее в Большом Гнездниковском переулке — это знаменитая крыша самого первого небоскреба в Москве. Одно время до революции дом принадлежал Григорию Распутину. Потом на крыше открыли ресторан, куда приходили Маяковский с Давидом Бурлюком, Михаил Зощенко… В нашем доме Булгаков познакомился со второй и с третьей своими женами, причем каждая из них считала себя прообразом Маргариты, и обе, как им казалось, были правы.

Весь дом прогуливался по крыше, словно по набережной Ялты, на крыше был мой детский сад, клуб, каток, мы там катались на велосипедах и все смотрели, смотрели с высоты птичьего полета на Тверской бульвар, на памятник Пушкину, на людей, гуляющих с колясками по бульвару…

Москва казалась мне безграничной, и в то же время она была крупицей меня, такую переживала я полноту бытия, когда ты растворен, потерян в свете, тебе так легко с собой.

Я остолбенела, прочитав у Сатпрема (на санскрите имя этого бесподобного француза, выходца из Бретани, означает «Истинно Любящий») о переживании, которое меняет плотность или тяжесть вещей. Ведь я летала тогда над Москвой, я и сейчас летаю над ней.

Короче говоря, одной ногой я была на крыше в Большом Гнездниковском переулке, а другой — в Гималайских горах.

Едва заметная тропинка то карабкалась вверх по крутым гребням, то пробиралась сквозь густые леса в долинах, то пересекала бурные реки.

Вдруг Кази побледнел, ослабел, сел на камешек и сказал печально:

— Я хочу есть.

К счастью, у нас еще оставались миндальные орехи. Когда Лёня или я внезапно теряли силы в промежутках между стоянками, то съедали по семь орехов. Ну, мы, конечно, вы-тащили все, что осталось, плюс еще сохраненный на самый крайний случай кусок шоколада «Вдохновение».

Пока наш Кази подкреплялся, Лёня его разгрузил немного, и мы продолжили путь, восхищаясь крутыми утесами и бесчисленными горными хребтами.

Пейзажи менялись, но ум наш был чист, как огненная капля метеорита, сгоревшего ночью над ледяной вершиной Мачапучхаре.

По-прежнему шли мы вверх-вниз, вверх-вниз, но теперь уже больше вверх, чем вниз. У подножия почти отвесного обнаженного склона Кази остановился.

— Вот мертвый медведь, — сказал он. — Сорвался со скалы.

Слева от нашей тропы за валуном лежала огромная туша бурого медведя.

Ни слова не говоря, Лёня вынул из своего рюкзака фотографию гималайского медведя, томящегося в московском зоопарке, вскинул фотоаппарат, щелкнул затвором, и мы пошли дальше. За нами в бамбуковых зарослях послышался шум и глухое ворчанье.

Кази пустил меня вперед, а сам шел замыкающим, опасливо озираясь.

17 глава

Что я забыла в Гималаях?

И вот мне снится сон: приходят несколько музыкантов, протягивают мне флейту, и я понимаю, что сейчас будет концерт — я играю соло на флейте.

Переодеваясь, доставая из футляров инструменты, они обмениваются репликами, по которым видно, что это слаженный ансамбль виртуозов. А я флейту никогда и в руках не Держала. Однако за меня никто не волнуется, наоборот, весь оркестр до того уверен и спокоен, будто сомневаться во мне особых нет причин.

Я разными путями начинаю выяснять, хотя бы что мы сегодня играем?

— Дак… Моцарта!.. — слышится неожиданный уральский говорок.

В общей суматохе я тайком подношу к губам флейту — надеясь, что свершится чудо и все как-то само произойдет в безмолвии и очевидности.

Ничего подобного.

Тем временем конферансье объявляет наш выход.