Дорога на Аннапурну - Москвина Марина Львовна. Страница 25

А уж навстречу, словно челны Стеньки Разина, по снегам выплывают громадные кучевые облака.

Лёня угрюмо заметил, ступая на первый мост, весь в облаках:

— Ой, такими дорогами могут идти только отъявленные оптимисты.

И, видимо, желая повременить, отдалить этот беспрецедентный переход, чреватый один только бог знает чем, он вложил посох в руки Никодиму, пустил его первым — самого легкого из нас, невесомого, едва заметного, — сфотографировал и сделал запись в блокноте:

Пожалуй, именно снежные мосты оказались практически непосильным для меня испытанием. Все двигались, как во сне, когда хочешь идти, а не можешь, будто земное тяготение увеличилось во сто крат или ты тащишься сквозь густое варево или вату.

Нас обгоняют, тяжело дыша, профессиональные путешественники. Некоторых мы уже знаем. В брезентовом комбинезоне шагает по снегу взрослый матерый Хаим. Он вышел из Иерусалима двадцать два года тому назад, с тех пор странствует, всегда пешком, за исключением тех случаев, когда приходится пересекать моря.

В Чомронге Лёня у него спросил:

— Где твой дом, Хаим?

И тот ответил простуженным голосом флибустьера:

— My home is a road. [2]

Посреди третьего снежного моста я совершенно обессилела. Давление упало, сердцебиение замедлилось, я наблюдала за собой, как угасающий Иван Петрович Павлов. К тому ж теперь у нас не было ни орехов, ни шоколадки.

Тогда Миша вытащил свой неприкосновенный запас — очень калорийную сладкую плитку американскую для культуристов. И, чтобы моя безымянная неприкованная душа все же оставалась в теле, и согревала, и оживотворяла его, мы с Мишей напополам разъели его заветную плитку.

Этот Миша, которого почему-то в целом мире никто не ждал, являл собой настоящее сокровище. Каким-то чудом он все время оказывался рядом, лишь только я претерпевала очередную катастрофу. (Два дня назад, когда я рухнула на подвесном мосту, навстречу мне тоже появился Миша и протянул руку помощи.)

Спрессованные снега над реками казались абсолютно безжизненным простором. Недаром в воздухе застыла мертвая тишина — ни ветерка, ни чахлого деревца, шелестящего ветвями, ни горных голубей, ни красноногих ворон, ни даже вездесущей безухой гималайской крысы…

Вдруг видим — человечек Никодим склонился, изумленно поднял брови и что-то изучает на снегу. Мы подошли поближе и замерли. Верней, это я замерла. А Лёня деловито записал в блокноте:

19 глава

«…И мой сурок со мною»

Так мы брели вверх по долине, спотыкаясь на каждом шагу, проваливаясь в снежные сугробы, карабкаясь и скользя среди скал, минуя призрачные, наполненные тучами лощины. А когда с горем пополам выбрались из полосы туманов, перед нами не спеша, как на фотоснимке, проявилась Аннапурна. Клянусь, я не поверила глазам — такая она возникла сияющая посреди золотого закатного неба.

Воздух здесь, на высоте четырех тысяч метров, идеально чистый и прозрачный. Я видела бесчисленные уступы гор, покрытые льдом, на расстоянии многих километров, как будто смотрела в подзорную трубу. В этом пейзаже не было полутонов, граница между светом и тенью проходила резко, так же, как грань между темной и освещенной половинками луны.

Под нами лежала огромная долина, покрытая цветами и кустарником, изборожденная ручьями, — и ни одного даже самого крошечного поселка. Вокруг лишь заснеженные горные пики и немного зелени.

Жаль, мы в полной мере не смогли ощутить всю грандиозность открывшейся картины — голова раскалывалась от боли, сердце билось так, что вот-вот выскочит из груди, вот-вот-вот…

Кази говорит, что нам с Лёней для полной акклиматизации понадобилось бы месяца два или три.

Для идеального же самочувствия на таких высотах требуется не только привычка, но и некоторое приспособление в организме. Как, например, необычайно большой объем легких у перуанских индейцев. Жители Тибета и Гималаев ничем таким особенным не отличаются от родственных народов и народцев, живущих на окрестных равнинах. Я только слышала: широкий и плоский монголоидный нос когда вдыхает холодный воздух, то хорошенько его согревает. Однако, являясь носителем носа полностью иной конфигурации, не возьмусь утверждать наверняка.

Голода никто не чувствовал, но Лёня с упорством маньяка снова заказал нам чесночный суп. Это происходило в кают-компании того последнего приюта, где мы собрались переночевать, а наутро двинуться к пику нашего путешествия, казалось, недостижимому — Базовому Лагерю Аннапурны.

Интересно, что на таких высотах нам, собственно, никто и не предлагал никакой «тяжелой» пищи, вроде пельменей с ячьим мясом. Зато на тибетской дороге в Лхасу, вспоминал потом художник Олег Лысцов, это было дежурным блюдом, как в Непале чесночный суп. На одном из высокогорных перевалов наши уральские предшественники сделали остановку в прокуренном деревенском ресторанчике, ну, и заказали момо с мясом.

— Получаем пельмени, — рассказывает Олег, — и в недоумении тычем палочками в сырое тесто и мясо. Отдаем обратно, доварить. Два раза приносят — все сырое. Наконец приходит повар, глубоко сожалеет, извиняется: на высокогорье, он нам объясняет, при температуре семьдесят градусов ничего не варится.

Кроме нас с Лёней за столом, покрытым вместо скатерти большим теплым одеялом (чтобы за едой не мерзли коленки!), сидела влюбленная парочка. Он — мужественный красавец с бородой, австралиец, брюнет, с синими глазами, его звали Роб. Она — статная, высокая немка (именно такой тип фигуры мне всегда хотелось иметь, а не то, что у меня, — устойчивая пирамидка), он называл ее Барбара. Они загадочно улыбались друг другу, пили чай и с любопытством поглядывали на нас с Лёней.

Я тоже стала загадочно улыбаться Лёне, но он целиком и полностью был озабочен поисками аспирина.

— Вы что, простужены? — спросил по-английски Роб. — Вроде у вас теплый свитер…

— Это свитер из шерсти яка, — гордо сообщил Лёня.

Наш небольшой застольный круг мягко озаряли мерцающие масляные светильники. Но Лёнин собеседник, приглядевшись внимательней, вдруг произнес:

— Не хочется вас огорчать, сэр, ваш свитер связан из овцы. Причем не той редкой, голубой, которую недавно вывели в Непале, — они так хорошо смотрятся на зеленой траве, — а просто из обыкновенной серой деревенской овечьей шерсти.

— Да что вы такое городите? — воскликнул Лёня. — Когда жена покупала его на базаре, я сам спросил у продавца: «Этот свитер — из шерсти яка?» Тот ответил: «Да».

— Непальца надо спрашивать: «What kind of wool is it?» [3], — посоветовал Роб. — Поскольку там, где есть хоть малейшая вероятность ответить односложно, непалец вам твердо скажет «Да!»

— Чтобы разрешить этот спор, — говорю я, — надо спросить у яка: «Это твоя шерсть, приятель?»

— Непальский як ответит: «Да!» — Роб нежно посмотрел на свою девушку. — Тут и у яка лучше спрашивать: «What kind of wool…»

Потом мы познакомились поближе, и он попросил Лёню пригласить его в Россию. Роб давно мечтал объехать на «лендровере» Урал, Сибирь и Дальний Восток. Круглый год он работает гидом по всей Австралии — от мангровых болот, кишащих крокодилами, по плато Кимберли — «галерее» искусства аборигенов; демонстрирует парад пингвинов на острове Филлип, метеоритный кратер Вулф-Крик, термитники в человеческий рост, утконосов, коал, кенгуру, динго. И, конечно, святыню австралийских аборигенов — самый большой в мире монолит Айерс-Рок, который меняет окраску в течение дня, начиная с огненно-красного до лилового и голубого.