Македонский Лев - Геммел Дэвид. Страница 105

Они разбили лагерь в роще у реки Галиакмон. Парменион подошел к раненым, которых расположили в стороне от основной группы, чтобы их вопли во время хирургического лечения не беспокоили женщин. Македоняне потеряли в бою семнадцать человек, семеро получили ранения. Разбитые иллирийцы лишились более восьмидесяти воинов. Парменион склонился к молодому солдату, который потерял три пальца на правой руке. Лицо парня от боли и шока стало серым и сверкало холодным потом.

— От меня теперь никакого прока, — прошептал он. — Что мне теперь делать?

— Боги дали тебе две руки, Перис — тебе придется переучиваться владеть левой. Это не так уж плохо. Ты не пехотинец, так что тебе не надо беспокоиться о том, как держать строй. Ты кавалерист — и притом один из лучших. Ты слишком храбр, чтобы такое ранение могло одолеть тебя.

— Но я не очень хорошо владею левой, командир.

— Мы над этим поработаем, ты и я.

Парменион прошел к следующему, но тот умер от потери крови. Военачальник прикрыл лицо мертвого плащом и пошел дальше.

Врачеватель, Берний, встал, чтобы поприветствовать его, когда тот закончил обход. — Мы хорошо справились, — сказал Берний, вытирая пот с лысой головы окровавленым полотенцем.

— Поспей мы часом раньше, и сражения бы не было, — ответил Парменион. — Тогда было бы еще лучше, друг мой.

— Да, было бы, стратег. Однако, — мужчина пожал плечами и развел руки в стороны, — могло бы быть и гораздо хуже. Мы могли опоздать на час, и тогда новая невеста Царя была бы похищена. Думаю, Филипп был бы, по меньшей мере, огорчен.

Парменион улыбнулся. Похлопав хирурга по плечу, он вернулся в основной лагерь. Шатры женщин были разбиты поближе к деревьям, где они могли уединиться, в то время как пятьдесят один выживший воин сидели вокруг четырех вивачных костров. Парменион позвал Никанора, знаком приказав молодому человеку пойти с ним.

— Дозорные отправлены? — спросил военачальник.

— Да, господин. Шесть человек прочесывают холмы. Трое других отправлены к северу, западу и востоку от леса.

— Хорошо. Ты славно сражался сегодня. Царь может гордиться тобой.

— Царь уж давно перестал думать обо мне, — ответил Никанор с застенчивой улыбкой. — Но я правда не против, Парменион. Не поступайся своими амбициями ради меня. Я какое-то время был у него в фаворе. Теперь другие. Я становлюсь старше, видишь ли. Мне уже двадцать семь. — Никанор пожал плечами. — Но Олимпиада ведь очень красива, ты согласен?

— Да, — ответил Парменион, слишком резко. Никанор пристально посмотрел на него, но Парменион отвернулся. — Узнай, не желают ли они чего-нибудь. — Произнес он через плечо и направился к своей палатке.

Молодой человек взял мех с вином и отнес его к костру Царицы. Олимпиада сидела на подушках из экипажа; девушка, которую он принял за служанку, следила за очагом.

— Я принес вам немного вина, госпожи, — сказал Никанор, низко кланяясь.

Олимпиада одарила его сияющей улыбкой. — Кто ты, воин? — спросила она.

— Никанор. Я — Первый Капитан Пармениона.

— Побудь с нами, Никанор, — велела Царица. Он наполнил вином их кубки, добавил воды, затем свернул свой плащ, чтобы сделать из него сидение. — Почему с нами нет Пармениона? — спросила Олимпиада.

— Он… эмм… устал, госпожа. Он не спал со вчерашнего вечера. Он очень старался успеть сюда вовремя. Он боялся… ну, он опасался, что иллирийцы нападут на вас, и оказался прав. Он всегда бывает прав; что раздражает.

— И все-таки он тебе нравится?

— О, да, моя госпожа. Он превосходный полководец — лучший на свете. Он сделал из армии Филиппа силу, внушающую страх в сердца всех наших врагов.

— Однако он не македонянин, — заметила Олимпиада.

— Наполовину, — ответил Никанор. — Он родился и вырос в Спарте.

— Наверное, поэтому мы должны простить ему его скверные манеры и то, что он совсем не развлекает нас. Спартанцы не славятся галантностью.

— Я не думаю, что он хотел показаться негалантным, — сказал Никанор. — Это далеко не так. Он приказал мне проследить, чтобы вы получили все, в чем нуждаетесь. Думаю, он считал, что вы скорее отправитесь ко сну, чтобы оправиться от сурового испытания, которое претерпели, нежели станете искать его общества.

Олимпиада улыбнулась и, вытянув руку, коснулась руки Никанора. — Ты хороший друг своему командиру, и талантливый защитник. Я должна его непременно простить. А теперь, Никанор, я хотела бы отдохнуть.

Молодой человек встал и поклонился еще раз перед тем, как поднять плащ и выйти под сень деревьев.

— Бесстыдница, — произнесла Федра. — Ты почти ослепила несчастного.

Олимпиада убрала улыбку со своего лица. — Это чужая страна, — мягко сказала она. — Мне здесь понадобятся друзья. Почему Парменион не пришел?

— Может все так, как сказал этот офицер, и он устал.

— Нет. Он старался не смотреть мне в глаза с момента встречи. И все же, какое значение это имеет? Мы в безопасности. И нас ждет светлое будущее.

— Ты любишь Филиппа? — вдруг спросила Федра.

— Люблю ли? Он мой муж — и отец ребенка, которого я ношу под сердцем. Какая тут любовь? И, как бы там ни было, я видела его лишь раз — в брачную ночь на Самофракии семь месяцев тому назад.

— Каково было там, на Острове Мистерий — когда он ласкал тебя?

Олимпиада откинулась на подушки, улыбаясь ввоспоминаниям. — Первый раз был магическим, странным… а утром было так, как бывает всегда. Мужчина рычит, кряхтит, тяжело дышит и засыпает. — Она зевнула. — Приготовь мои одеяла, Федра. И побольше подушек. Я пойду спать.

— Тебе лучше спать в повозке. Там тебе будет теплее.

— Я хочу видеть звезды, — ответила Олимпиада. — Хочу видеть Охотницу.

Олимпиада легла, и ее разум легко перелетел назад на Самофракию, в Ночь Мистерий. Женщины, множество женщин, танцевали в роще — пили, смеялись, жевали священные семена, приносящие видения, яркие цветные грезы. Затем процессия с факелами переместилась во дворец, и Олимпиада помнила, как они отнесли ее в постель Филиппа.

Она ждала, сознание ее было напряжено, все цвета были сверхъестественно яркими… красные поручни, желтые шелка, золотые кубки.

И он пришел к ней — лицо его, как предписывал ритуал, скрывал Шлем Хаоса. Она чувствовала металл у себя на щеке, чувствовала, как его тело покрывает ее, словно нагретый у огня плащ.

Ворочаясь под одеялами, Царица Македонии спала под звездами.

Парменион бодрствовал лежа под теми же звездами, вспоминая ту же ночь. Его чувство стыда было сильным, почти болезненным. Многие дела в его жизни оставляли горький след, многие оставляли шрамы на теле и в душе. Но стыд был для спартанца новым чувством.

Ночь была такой же, как эта, звезды сияли как самоцветы на сабле, воздух был чист и свеж. Филипп опьянел, пока ждал свою невесту; он свалился на скамью как раз тогда, когда женщины ввели его новую жену в опочивальню.

Парменион наблюдал в щель между занавесями за Олимпиадой, голой, с великолепным сверкающим телом, ждущей… ждущей.

Он пытался убедить себя, что крайне важно, чтобы брак состоялся в эту ночь, напомнил себе, что Филипп говорил именно так.

«Если я не буду с ней в Священный Час, то свадьба будет расторгнута. Можешь поверить в это, Парменион?» Но не поэтому спартанец надел тот древний шлем. Он смотрел на обнаженную женщину — и желал ее, как не желал никого с той поры, как его любовь забрали у него четверть века тому назад. Он занялся с ней любовью и, когда она заснула, он прошел к Филиппу, переодев бессознательного Царя в шлем и плащ, а затем отнес его в ее постель.

Ты предал Царя, которому поклялся служить. Как ты оправдаешь себя?

Ночь была тиха, и Парменион встал. Потеплее укутавшись в свой черный шерстяной плащ, он вышел туда, где часовые несли вахту.

— Я не сплю, господин, — сказал первый из них. Парменион не узнал его в темноте.

— Не сомневался в этом, — ответил ему военачальник. — Ты солдат Македонии. — Он вышел из леса и направился к берегу Галиакмона. Вода была темна, как воды Стикса, но сверкала в свете звезд. Он сел на валун и стал думать о Дерае.