Македонский Лев - Геммел Дэвид. Страница 107

— А что насчет женщин?

— Филипп мало заботится о женщинах — кроме Симике, вдовы своего брата. Он доверяет ей, поверяет все секреты. Я завоюю и ее дружбу.

— Похоже, твои планы хорошо выстроены, — заметила Федра.

— Они были выстроены еще на Самофракии госпожой Аидой. Ей ведомы все вещи, из прошлого и из будущего. Я избрана — и я не подведу ее.

— Ты ее любила? — спросила Федра.

— Ты ревнуешь, моя сердечная сестрица?

— Да, ревную ко всем, кто прикасается к тебе — или даже смотрит на тебя.

— Тебе нужен мужчина. Я найду тебе такого, если пожелаешь.

— не могу себе представить ничего хуже, — сказала ясновидящая, придвигаясь к своей подруге.

В этот момент со стороны солдатского косстра послышались звуки музыки, мягкие и печальные. Зазвучала песня — не боевой гимн, но песня о любви необыкновенной нежности, сопровождаемая высокими, сладкими тонами дудок пастухов. Олимпиада встала и прошла через заросли туда, где широким кругом расположились солдаты вокруг певца и музыканта. Она вздрогнула, когда посмотрела на них: мужи войны, в нагрудниках и латах, держам мечи рядом с собой, слушали историю о двух влюбленных. Певцом был Никанор. Он увидел, как подошли две женщины, и замолчал, а солдаты встали, когда новая Царица вышла к ним.

— Нет, пожалуйста, — сказала олимпиада. — Продолжай, Никанор. Это прекрасно. — Он улыбнулся и поклонился; музыкант снова заиграл на дудке, и гоолос Никанора зазвучал вновь. Олимпиада села в круг, и Федра рядом с ней. Ясновидица вздрогнула, Олимпиада раскрыла ей свою шаль, и девушка вновь прижалась к ней, склонив голову на плечо Царицы. Никанор пел больше часа. Солдаты не кричали и не свистели, когда заканчивалась каждая песня, но в воздухе царила небывалая теплота, и Олимпиада вновь почувствовала себя ребенком, в безопасности и уюте среди этих лихих всадников. Федра заснула, прикорнув на плече у Олимпиады.

Парменион подошел и присел рядом с ней. — Я отнесу ее обратно к тебе, — сказал он тихо, чтобы не разбудить ясновидицу.

— Благодарю, — ответила Олимпиада. Когда Парменион опустился на колени и взял Федру на руки, та забормотала во сне, но, кажется, не проснулась. Солдаты притушили огни и разошлись к своим походным лежакам, когда командир пошел к повозке. Никанор открыл дверцу, и Парменион положил девушку на подушки внутри кабины, укутав ее двумя шерстяными одеялами.

— Твое пение было превосходным, Никанор, — сказала Олимпиада. — Я буду бережно хранить память об этом вечере, как ценное сокровище.

Он вспыхнул румянцем. — Мужчинам нравится слушать песни; они напоминают им о доме и семье. Не могу выразить, как много значит для меня твоя похвала. — Поклонившись, он пошел дальше. Парменион последовал за ним, но Олимпиада окликнула его.

— Посидишь со мной немного, стратег? — попросила она.

— Как пожелаешь, — ответил он. Ее огонь начинал гаснуть, и он добавил дров, разжигая яркое пламя. Первые холодные ветра зимы бродили по равнине, а в горах уже выпал снег. — Чего ты боишься? — прошептал он.

— Почему я должна чего-то боятся? — ответила она, садясь рядом с ним.

— Ты молода, госпожа. А я — нет. Ты хорошо прячешь свой страх, но он там, внутри.

— Я боюсь за своего сына, — сказала она, очень тихо, так, что он еле расслышал. — Он станет великим Царем — если выживет. Он должен жить!

— Я лишь солдат, Олимпиада. Я не могу гарантировать его полной безопасности. Но сделаю всё, что в моих силах, чтобы защитить его.

— Почему?

Вопрос был так прост, но он рассек сознание Пармениона огненной плетью. Он не мог честно ответить на него и повернулся к костру, нервно вороша его веткой. — Я служу Филиппу. А он — сын Филиппа, — ответил он наконец.

— Что ж, я спокойна. В Эпире говорят, что Македония скоро выступит на города Халкидики. Говорят, что Филипп намерен править всей Грецией.

— Я не обсуждаю планов Царя, госпожа, да и не всегда я знаю его мысли. Насколько я могу видеть, Филипп желает обесопасить Македонию. Слишком долго страной управляли извне, ее бесопасность зависела от прихоти политиков Афин, Спарты или Фив.

— Но Филипп захватил Амфиполь — независимый город?

— Нет независимых. Это был афинский анклав, дающий им подступ к Македонии, — ответил он, смущенный ее прямой манерой расспрашивать.

— А что насчет Халкидского Союза и Олинфа? От них нет опасности? Олинф имеет тесные связи с Афинами — также как и города Пидна и Метон.

— Вижу, что ты мыслительница, причем мудрее своих лет. Но ты недостаточно умна, чтобы держать язык за зубами в делах, которые не должны обсуждаться открыто. Не доверяй мне так сильно, Олимпиада. Я — человек Царя.

— Поэтому я и доверяю тебе, — ответила она. — Я — женщина Царя. Жизнь моего сына зависит от того, выживет ли он. Если погибнет Царь, разве новый Царь по македонскому обычаю не убьет всех отпрысков своего предшественника?

— Так было, госпожа, но ты будешь удивлена, узнав, что Филипп не убил сына своего брата. Однако я хотел тебе сказать, чтобы ты не доверяла никому. Ни мне… ни Никанору… никому. Все вопросы задавай самому Филиппу.

— Что же, Парменион. Я смирилась. Простишь меня? — ее улыбка была завораживающа, но Парменион силился не поддаться этому колдовству.

— Так вот каким оружием ты намерена пользоваться, — сказал он.

— Ах, как ты умен. Можно, я не буду держать от тебя секретов, Парменион?

— Насколько пожелаешь, госпожа. Ты очень красива и вместе с тем умна. Думаю, ты сумеешь покорить Царя. Но, пожалуйста, не сделай ошибки, потому что он также рассудительный и проницательный человек.

— Это предупреждение, стратег?

— Это дружеский совет.

— У тебя много друзей?

— Двое. Один — Мотак, другой — Берний. Дружба — не из тех даров, которые я легко раздаю, — ответил он, выдержав ее взгляд.

Вытянув руку, она тронула его предплечье. — В таком случае я польщена. Однако, Филипп тебе разве не друг?

— У Царей не бывает друзей, моя госпожа. У них есть верные слуги и заклятые враги. Иногда те и другие меняются местами; и настоящий мужчина должен ясно видеть это.

— Ты хороший учитель, — сказала Олимпиада. — Но могу ли я задать один последний вопрос?

— Если только он не касается стратегии, — ответил он с улыбкой. Мгновение она молчала. Улыбка резко изменила его лицо, сделав почти мальчишеским.

— Нет, он не о стратегии, во всяком случае, не связан с ней напрямую. Я думала о тебе, Парменион. Какие амбиции могут быть у мужчины с твоей репутацией?

— Действительно, какие? — произнес он, вставая. Поклонившись ей, он повернулся и зашагал к солдатскому лагерю, проверить часовых до того, как позволить себе роскошь сна.

Сзади в экипаже лежала и не спала Федра с ёкающим сердцем. Когда Парменион взял ее на руки, она была разбужена силой его духа. Это было слишком сильно, чтобы прочесть, и она была омыта морем образов необыкновенной яркости. Но через все образы проходило одно и тоже видение. Именно это и заставило Федру слышать биение своего сердца так громко, от этого у нее пересохло во рту и задрожали руки.

Всю жизнь Федра знала единственный способ избавиться от проклятия ясновидения. Ее мать сказала ей о нем.

— Когда ты отдашь себя мужчине, силы твои увянут и умрут, как розы зимой.

Мысль о том была столь отвратительна, что Федра предпочла жить с проклятием, чем избавиться от него таким способом. По правде, эта мысль была по-прежнему отвратительна ей — но награда! Она воскресила в памяти видение, снова видя перед собой славное будущее.

Как она могла не рискнуть?

Сев на подушках, она обернула шаль вокруг плеч и посмотрела на звезды, ярко светившие в окно экипажа. Она слышала, как говорили парменион и Олимпиада у костра. Его голос был мягок, почти любезен, но слова были сухими, и рождены они были его внутренней силой.

— Я смогу полюбить его, — заверила себя Федра. — Я добьюсь этого. — Но она не верила в это. — Так или иначе, это неважно, — прошептала она. — Мне не обязательно любить его.