Македонский Лев - Геммел Дэвид. Страница 32

— Я бы не стал беспокоиться. Взял бы сам город.

— Ты бы покорил Фивы для того, чтобы их спасти?

— Сколько граждан живет в городе и вокруг него? Двадцать тысяч? Тридцать? — спросил Парменион.

— Больше, однако я не знаю точного числа, — ответил фиванец, подаваясь вперед и понижая голос.

— А сколько Спартанцев в гарнизоне?

— Восемьсот.

Парменион взял кубок и глотнул воды. — А колодец там есть?

— Нет.

— Тогда я бы поднял граждан на бунт и окружил Кадмею — взяв спартанцев измором.

— А что будет, если спартанцы обнажат свои мечи и откроют ворота? Поднимется паника, и толпа разбежится.

— Если они откроют ворота, — подтвердил Парменион. — Но что если они будут заперты снаружи? Тогда у них не будет выхода, если только солдаты не спустятся по веревкам. Не думаю, что смогу представить себе сражение, в котором фаланга наступает, падая сверху на врага.

— Интересно, — сказал Эпаминонд, — только как теоретическая стратегия, конечно же. Но ты мне по нраву, молодой человек, и думаю, мы вполне можем стать друзьями. А теперь пойдем дальше, впереди еще так много вещей, которые стоит увидеть.

— Это прекрасный город, — сказал Парменион, когда они вернулись в белостенный дом Эпаминонда. Слуга принес им ломти сыра и хлеба, и они устроились на террасе, наслаждаясь прохладой в тени высоких башен Кадмеи.

— Ты не видел и десятой его части, — сказал ему Эпаминонд. — Сначала Кадмея была городом, а Фивы выросли уже вокруг нее. Завтра мы посмотрим Театрон, и я покажу тебе могилу Гектора и Великие Северные Врата.

— При всем уважении, я бы скорее хотел посмотреть на площадь для занятий. Мои мышцы ослабли от верховой езды, и я бы с удовольствием побегал.

— Тогда будь по-твоему.

Этой ночью Парменион спал в комнате на верхнем этаже дома, и прохладный восточный ветер влетал в окрытое окно. Ему снился древний храм с огромными сломаными колоннами. Там была старая женщина, она лежала на постели возле алтаря; он взял ее за руку и посмотрел в ее слепые глаза. Это был странный сон, и он проснулся глубокой ночью, чувствуя покой и удивительный прилив сил.

Улегшись снова, он подумал о Нестусе и небывалом ужасе в глазах парня; и с горечью вспомнил выражение на лице Гермия, когда он неистово кружил с окровавленым мечом в руках. Гермий больше не был ему другом — более того, Парменион видел в нем зарождавшуюся ненависть.

Все их детские годы Гермий оставался его единственным сторонником, верным и готовым прийти на помощь в любую минуту. Молодого спартанца ранило то, что между ними появилась такая пропасть. «Но это еще одна цена, которую я должен заплатить, — подумал он, — чтобы заслужить свою месть.»

Месть. Это слово шевелилось в нем как живое существо — металось, росло, разбивая воспоминания о сне и том покое, который за ним последовал. Месть не будет ни быстрой, ни простой, сказал он себе. Я должен правильно использовать время, изучить все улицы и переулки этого нового города, разыскать бунтарей, которые ненавидят спартанцев так же сильно, как я. Но я должен действовать осторожно. Эти мысли возвратили его к Эпаминонду. Вот человек, с которого надо брать пример — великий воин, но также и мыслитель. Парменион поднялся с постели, извлек Меч Леонида из ножен, и лунный свет отразился в клинке, посеребрив его. В нем вдруг возникло желание снова и снова вонзать клинок в сердца врагов, чтобы увидеть, как по лезвию стекает их кровь. Обладаю ли я терпением? спросил он самого себя. Как долго я смогу ждать?

Слова Ксенофонта эхом отдались в его сознании: «Хороший полководец — если у него есть выбор — не вступает в битву, пока не убедится в том, что может победить, так же как воин не бросается в бой с куском железной руды. Он дождется, пока оружейник изготовит из него клинок со смертельно острым лезвием.»

Парменион глубоко вздохнул, выравнивая дыхание, и спрятал меч. «Ты прав, как всегда, Ксенофонт. И я скучаю по тебе. Я дождусь своего времени.» Вернувшись в постель, он немного поворочался, прогоняя наполнявшие сознание образы. Командирские Игры, смерть матери, Дерая бежит по тренировочному полю, Дерая лежит рядом с ним в дубовой роще, Нестус умирает, утопая в собственной крови.

И ему приснилось, как он идет по темным холмам под багряными небесами. И там росло белое дерево, крону которого составляли непостижимым образом скрепленные между собой скалящиеся черепа. Мечи и копья, зажатые в костлявых руках, были его ветвями, а плодами — отрубленые головы, роняющие на землю кровь. У подножия страшного дерева росли темные цветы, с бутонами в виде человеческих лиц. Холодный ветер завывал над цветами, и Пармениону показалось, что он слышит сотни отдаленных голосов, шепотом выдыхающих: «Пощади меня! Пощади меня!»

Тень заколыхалась на холме, и Парменион разглядел фигуру в плаще с капюшоном, вставшую перед деревом. «Чего ты жаждешь, молодой воин?» — донесся из глубин капюшона женский голос.

«Крови и возмездия,» — ответил он.

«Ты получишь это,» — сказала она.

Парменион проснулся на рассвете и присоединился к Эпаминонду для завтрака на нижней террасе. Фиванец был одет в простую тунику, сшитую из серо-зеленой ткани, отчего его бледное, вытянутое лицо выглядело болезненным и изможденным. Но его темные глаза были ясными, а улыбка открытой и дружелюбной, когда Парменион присоединился к нему.

— Ты говорил о беге, Парменион. Ты атлет?

— Я быстр, и должен был представлять Спарту на Олимпийских играх. Но я допустил ошибку на последнем круге и был потеснен Леонидом.

— Интересно. В Фивах есть человек, который бегает с невероятной скоростью. Это спартанец из крепости: его зовут Мелеагр.

— Я слышал о нем. Леонид опередил его на дистанции в десять кругов год назад.

— Думаешь, сможешь обойти его?

Парменион отломил хлеб и окунул его в кувшин с луком, мягким сыром и маслом. — Если он только не отрастил себе крылья.

— Сколько у тебя денег? — спросил Эпаминонд.

— Я отписал свой дом Ксенофонту, за что он выдал мне сто восемьдесят драхм и скаковую лошадь. Надолго этого не хватит.

— Вот именно, не хватит. Знает ли Мелеагр о тебе?

Парменион пожал плечами. — Он может знать мое имя. Но какое отношение это имеет к деньгам, которыми я владею?

— Здесь в Фивах мы делаем на соревнованиях ставки. Если ты одолеешь Мелеагра — чего не удавалось никому — ты сможешь, пожалуй, увеличить свое состояние вчетверо.

Парменион откинулся в кресле. В Спарте никто не делал денежных ставок, это считалось недостойно. Но это было прекрасным способом поправить его финансы. На сегодня у него едва хватало денег, чтобы протянуть до весны. Если он учетверит сумму, то сможет обеспечить себе спокойную жизнь еще на ближайшие два года. Но что если ты проиграешь? спросил он себя. Соревнования были жесткими, бегуны использовали локти и плечи, чтобы пробить себе дорогу. В этом случае возникала опасность споткнуться, или упасть. В соревнованиях ничего нельзя было предугадать.

— Я подумаю об этом, — сказал Парменион.

Длинная тренировочная площадка была ограждена дубами с севера и запада. К востоку от нее расположилось святилище Артемиды Славы, храм с высокими колоннами, посвященный богине охоты, а на юге находилась легендарная Могила Гектора, могучего троянского героя, убитого Ахиллесом во время войны с Троей.

Разминая мышцы бедер и пояса перед разогревающим бегом, Парменион посмотрел на саркофаг Гектора. Он был из мрамора, украшен впечатляющими рельефами, изображавшими его жестокий бой с греческим героем. Парменион всегда испытывал глубокое восхищение Гектором.

Большинство спартанцев было за Ахиллеса, потому что он вышел победителем, но Парменион считал, что Гектор показал больше отваги. Оракул предостерег Гектора, что сражение с Ахиллесом принесет смерть, поскольку его противник был непобедим. На протяжении десяти лет Троянской войны оба тщательно избегали боя один на один. А потом, в одно ясное утро, Гектор увидел Ахиллеса, едущего к нему в бронзовой колеснице, его доспехи — в ярком солнечном свете — казалось, источали белый огонь. Оба встретились на поле битвы — и Гектор победил. Он сразил Ахиллеса страшным ударом в шею и увидел, как его роковой противник бьется в предсмертных судорогах.