Тени пустыни - Шевердин Михаил Иванович. Страница 49

Сказать, что вопрос ошеломил Гуляма, значило бы ничего не сказать. В глазах афганца появилось выражение, не предвещавшее ничего хорошего. Но теймуриец спешил высказать все, что он знал, и не обращал внимания на выражение глаз Гуляма.

— Ты спросишь, откуда какой–то собиратель соли и мельник знает о караване? — продолжал старик. — О, собиратель соли и мельник знает все, что происходит в пустыне и в степи Даке Дулинар–хор. Не сердись, горбан. Когда инглизы ползают вокруг, словно муравьи, тебе не помешает совет и собирателя соли, мельника Тадж–э–Давлята.

— Говори, проклятый, что ты знаешь.

— Не сердись, горбан, скажу. Все, что знаю, скажу.

— Ты скажешь наконец?!

— Сюда едет сам начальник канцелярии господина генерал–губернатора.

— Начальник канцелярии?! Зачем?

— Начальник канцелярии скажет вам, горбан, что вам нельзя переезжать границу.

— Это еще что за новости?!

— Начальник канцелярии скажет: белуджи Керим–хана узнали про караван. Белуджи протягивают руки жадности к вьюкам.

У Гуляма вырвалось что–то похожее на проклятие. Он едва сдержался и, поклонившись ханум, пробормотал извинение:

— Простите… Эти разговоры не для вас, но это очень важно. — Он снова обратился к теймурийцу: — А ты тоже знаешь про вьюки и… что во вьюках?

— В пустыне всем известно, что везут по тропам пустыни, — уклончиво протянул теймуриец, и прислушался. В глазах его мелькнуло беспокойство, и он, спеша и глотая слова, продолжал: — Горбан, я слышал о вас. Но и проклятые инглизы знают, что вы ненавидите их, что вы боретесь за справедливость. Кругом измена. В пустыне измена, в ветре измена. В пустыне рыщут пробковые шлемы… Я видел, в пустыне рыщет араб по имени Джаббар. По пустыне рыщут жандармы. Не думайте! Старик Тадж–э–Давлят не только копается в соляном болоте. Он не оглох от скрипа жерновов.

Теймуриец даже разогнул спину и весь как–то выпрямился. На лице у него читалась надменность и значительность.

Он усмехнулся и обвел руками помещение:

— Это тоже неплохая мельница. Эту мельницу сложили из дикого камня прадеды прадедов Тадж–э–Давлята. И сложили они ее не только для того, чтобы молоть ветром соль. Предки Тадж–э–Давлята были храбрые воины. Из мельницы очень хорошо высматривать, а не едут ли по дороге враги…

Он проковылял к стене и припал лицом к отверстию, пробитому в камнях. Тотчас же он повернулся к Гуляму:

— По степи едут. Я не знаю, кто едет. Возможно, инглизы, возможно, начальник канцелярии… Только это не Керим–хан… Керим–хан будет здесь послезавтра.

Гулям вскочил.

— Нет–нет!.. — успокоительно проговорил мельник. — Керим–хан и его головорезы далеко. Не беспокойтесь, горбан! У вас еще есть время.

Тадж–э–Давлят, хромая, вернулся и сел.

— Садитесь, горбан, поешьте нашей нищенской пищи и не сердитесь. Люди делятся на храбрецов и на робких. Храбрецы — разбойники. Они из храбрости делают ремесло. Я не храбрец. Я хочу спокойно по вечерам уходить домой в свое селение, сидеть у очага, гладить своего сына по головке и пить чай. Я болен, хром и желаю покоя. Но я знаю, что в пустыне, кто в пустыне. Все, что говорит Тадж–э–Давлят, все от чистого сердца. И пусть, кто хочет слушать, слушает и за стеной, и в пустыне, и здесь. Пусть слушает, что говорит собиратель соли и мельник. Да пусть мои уши в вое ветра слышат… топот копыт. И клянусь, кто едет, слышит разные разности, но… ни слова о караване!

Последние слова Гуляму показались чуть ли не приказом, и опять возмущение охватило его. Но теймуриец словно ничего и не заметил. Он налил в глиняную чашечку чаю и протянул ее ханум изысканно вежливым жестом. Он был поистине благороден благородством нищего.

— О, я так рад, что ханум не англичанка.

— Мельник прав, дорогая, — машинально пробормотал Гулям. Он думал. И брови его хмурились все больше. Он хотел пойти и поискать шофера, но никак не мог заставить себя встать. Ноги, руки, все тело болело.

— А знаете ли, ханум, откуда инглизы? — спросил теймуриец. — Не знаете?

Под скрип жерновов и постукивание нехитрых приспособлений в тумане от поднявшейся в воздухе соли Тадж–э–Давлят рассказывал:

— Раньше инглизов не было… Совсем не было. Бог создал персов, индусов, русских. Бог не хотел создавать инглизов… Жили первые люди неплохо. Еще бы! Инглизов–то не было. Из кяризов Хафа вода текла обильно и живительно. Сады цвели там, где теперь только соль. Но хитры инглизы. Сумели вылезть на свет.

— Говоришь ты так, будто каждый инглиз рождается с пулеметом в зубах, — невесело заметил Гулям.

— Пусть глаза мои сделаются желтыми, как масло, если я вру! воскликнул теймуриец. — И во всем виновата женщина Аонг–бола, жена крестьянина Сабита. Похотливая была баба. Мало ей показалось ласк мужа. Тайна вылезает, точно трава в степи весной. Сабит узнал об измене и пожелал увидеть кровь опозорившей его. Отвел он ее в джунгли и уже замахнулся на нее ножом. Тут между мужем и женой встал тигр. Схватил Аонг–бола и скрылся в дебрях джунглей. Тот тигр был судья. Правил он закон по справедливости: у ростовщика он уносил в джунгли сына, у нарушителя поста отнимал овцу, у лентяя съедал курицу, развратников съедал сам… Но кто устоит против соблазна? Судья стал жертвой своей жертвы. Падшей грозила смерть, но она была молода и красива. Темные локоны разметались по янтарным ее упругим грудям. Из–под разорванной одежды вздымались крутые бедра. Забыл тигр–судья о справедливости. Лизнул он твердые, как незрелый виноград, сосцы Аонг–бола и овладел ею. Горе людям! Родился у Аонг–бола ребенок не ребенок, тигренок не тигренок. То был белый человек по лицу, кровожадный тигр по природе…

Многозначительно помолчав, Тадж–э–Давлят хрипло повторил:

— Англичанин родился! Сгори его отец! О мои жернова, о моя мельница! — спохватился он.

Возясь с мешками соли, он поглядывал на векиля и его жену и бормотал:

— Какая ханум красавица!

И вдруг запел:

Мое сердце, ах, мое сердце!

В Керман увозят прах сердца моего.

В Керман увозят, чтобы кальян из праха слепить,

Чтобы красавица курила из сердца моего…

— Бедные женщины… Во всем мы виноваты, — лениво проговорила ханум. — А ты, Гулям, что скажешь?

Гулям бережно высвободил из складок шарфа руку жены и нежно поцеловвал.

— Занятная история, — проговорил он. — Одно правда: ненавидит Восток британцев. Ненависть к инглизам у нас в крови. Это неразумно, но я готов обрывать проволоку, ломать столбы вот этого телеграфа, английского телеграфа. Месть горит у меня в сердце, месть за отца. Я не в силах сейчас рассказать вам, ханум, историю гибели моего храброго, честного отца, но когда–нибудь вы мне позволите рассказать. Вы поймете, почему я, мои соплеменники, да и все восточные люди теряют самообладание при слове «инглиз». Почему мы готовы зубами рвать все, все английское. Все! Темнеет в глазах, кулаки сжимаются… Жена моя, мы скоро поедем по горам и долинам моей прекрасной родины. И где мы ни присядем с вами к костру послушать, о чем толкуют люди, мы услышим… Да, да! Кто бы ни сидел у костра — мудрые поселяне, неугомонные кочевники, суровые воины, — от всех мы услышим: «Проклятие инглизам!» Соберется народ у мечети селения — ругают притеснителей–англичан. Сидят вокруг блюда с жареной бараниной проклинают англичан и всех ференгов… Так всюду. Вот и сейчас Англия сеет в пуштунах вражду к России, вопит о красной опасности, а сама коварством истребляет народ, захватывает искони афганские земли, сеет братоубийственные смуты в стране афган… Но восточный человек ненавидит инглиза не потому, что он льет кровь людей, словно воду. Нет, восточный человек сам жесток, таким сделала его история. Больше всего мы ненавидим ференгов–инглизов да их высокомерие. Не помню хорошо, но когда я учился, я читал книгу одного путешественника… изданную в начале этого столетия. Я нашел в ней слова: «Не найдется во всем свете человека более надменного, более гордого и слишком высоко о себе думающего, чем англичанин в Индии…» А я прибавлю — всюду на Востоке. О, ханум, если бы вы знали, какая ненависть вот здесь!