Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович. Страница 46

Все уже забыли вкус риса. Кончилась соль. Приходит­ся варить похлёбку на горько солёной воде из сая с запахом серы. Не беда, аллах не забыл нас. Хоть плохой хлеб, да есть. Вот прошлый год траву собирали, сушили и лепёшки пекли. Такие времена настали...

Завтрак кончился, и Файзи с отцом шли по улочка кишлака. Шакир Сами, опираясь на посох, — впереди, командир добровольческого отряда, увешанный ору­жием, — позади, как подобает почтительному сыну.

Мимо старого карагачевого дерева, которое казалось Файзи и четверть века назад, когда он бежал в Бухару от бекского гнева, таким же старым, огромным и тенистым, шёл такой же старый, как дерево, такой же креп­кий, как дерево, Шакир Сами, будто и не прошло два­дцати пяти долгих тяжёлых лет.    Падавшие вдоль улицы ровные прямые лучи оранжевого солнца придава­ли вскинутой голове старика золотисто-коричневую окрас­ку, на фоне которой чёрная, ровно подстриженная бород­ка и длинноватые монгольские усы выглядели очень красиво. «Ни одного седого волоска, — подумал Файзи, а стан,    как у восемнадцатилетнего парня! Сравнить нас — я старик, отец — юноша!»

Действительно, Шакир Сами вышагивал своими большими, видавшими виды крестьянскими ногами бод­ро и крепко, а стан свой держал прямо, хоть на плечах и нёс дышло от омача, кетмень и грабли, что в общем составляло немалый вес. На боку у него висела шерстя­ная торба, наполненная кукурузными зернами. Несмотря на довольно пронзительный ветер, дувший с вершин Гиссара, бязевая рубаха оставалась распахнутой, обна­жая тёмную, цвета ореховой древесины, шею, на которой висел на шнурочке треугольник-талис-ман. Но старик не чувствовал холода, хотя заплатанный жиденький халат и бязевые штаны, едва ли защищали его от ветра. Шакир Сами не смотрел по сторонам, он гнал перед собой двух быков и всё внимание сосредоточил на том, чтобы они шли прямо и не задерживались на обочинах, где росла поблекшая уже трава.

Только когда Файзи поравнялся со стариком, он удо­стоил его взглядом.

—  Отец, — почтительно заговорил Файзи, — по случаю победы над врагом мы хотели бы собрать ми­тинг... до нашего отъезда.

—  Митинг, митинг! — сердито сказал Шакир Сами, — сейчас не время разглагольствовать. Сейчас время па­хать и сеять.

И точно желая усугубить резкость своих слов, он добавил:

—  Сынок, не загордился ли ты в своей Бухаре?! Кто нежится в мягкой постели, разве знает о длинных ночах бедняка?

Несправедливость упрека поразила Файзи. Он не нашёлся ничего ответить.

—  Тебе не по вкусу наш дехканский хлеб, ты не хочешь пожить у нас, посидеть у очага предков.

—  Простите, отец, но у меня много заботы... с отря­дом, с людьми. Бойцы ждут меня.

На рассвете этого утра прискакал Файзи в Курусай. Отряд его шёл стороной по холмам, преследуя бегущие банды.

Влекло Файзи в места, где он родился, рос, возмужал. Передав команду Юнусу, он в сопровождении двух бой­цов бросился через холмы и долины по знакомым тропинкам к далеко видным домикам степного се­ления...

— Война, кругом война!.. Все воюют, но кто же дол­жен сеять хлеб, если все воюют? — И Шакир Сами с силой вытянул длинной тонкой палкой быков по костля­вым спинам и крикнул: — Чу-чу, скотина!

Очень хотелось Файзи обнять отца, прижаться к его груди, но какое-то ложное чувство, а может быть и холодное величие старика, останавливало его порыв. Он только заметил:

—  Я не могу оставить своих людей, там идет бой.

—  За один день быки не подохнут, а на два дня Тишабай ходжа быков не дает, — проговорил Шакир Сами, — быки чужие, тишабаевские. Сегодня не вспашу — совсем не вспашу. Ты уж воюй, а я буду гонять быков до тех пор, пока из сил не выбьются, тогда уж пусть Тишабай их берёт такими, какими останутся после цело­го дня пахоты...

Слушал или не слушал Шакир Сами довольно бес­порядочные слова своего сына, но, продолжая шагать по пыли и погонять быков, сухо спросил:

—  Долго война ещё? Долго воевать хотите? Файзи шагал рядом с отцом.

—  Мы... разве мы хотим войны?..  Войны хотят Энвер, Ибрагим, басмачи, помещики, баи, все эти зажрав­шиеся, разжиревшие эксплуататоры... Слов на-рода они не понимают, язык винтовок пусть они услышат. Я при­ехал по делу, отец. Довольно вам сидеть под вашим баем.

—  А что мы можем?! В его руках богатство, а где богатство, там сила. Он власть.

— Хватит. Образуйте Революционный  комитет селе­ния. Ревком!

—  Ревком... Ревком. — протянул задумчиво Шакир Сами. — Зачем?

—  А затем, чтобы власть была в руках самих дехкан, чтобы вы землю взя-ли в свои руки, чтобы бай не смел над вами издеваться, чтобы басмачи не смели к вам лезть. Именем Диктаторской комиссии я назначаю вас, отец, председателем Ревкома.                    

Но то, что самому Файзи было ясно и понятно, ещё плохо уразумел старик. Погоняя быков, он ворчал:

— Ревком! С баем Тешабаем воевать, с Энвером воевать. Э, у нас сил нет... Пока их тело тощим станет, тощие умрут от трудностей, сынок... Сегодня война, завтра война, — Шакир Сами всем своим тоном выражал неудовольствие, — кругом ездят разодетые, точно фаза­ны, стреляют, наших парней с пути сбивают. Никто за плугом ходить не захочет. Небось, кетменём  копать землю потруднее, чем  языком молоть или задницу о седло бить. Белоручками привыкают, собаки, жить за счёт дехкан, которые своим потом и кровью поливают ячмень. Повытаскивали из-под паласов ржавые дедов­ские сабли да разъезжают на конях и ищут в крови богатства и драгоценности. Не видят, что тучи, рассы­пающие по полям жемчуг, несут богатство. Чу-чу! — Снова погнал старик быков. — Нет, сынок, не надо нам Ревком, не нашего ума это дело. Ты вот поговоришь, поговоришь и уедешь, не успев «поцеловать порог пред­ков». А мы тут как? С твоим Ревкомом, а?

Он шёл за быками, всё такой же прямой, и никак не мог успокоиться.

Не обращая внимания на его воркотню, Файзи объяснял и объяснял.

—  Нет, — наконец оборвал сына Шакир Сами, — не продолжай сухой разговор. Если нужен тебе Ревком, пришли нам из Дюшамбе какого-нибудь    грамотея, только не дурака и не взяточника.

Он погнал волов и удалился, всё такой же прямой и высокий, прямо навстречу солнечному потоку. Уже отой­дя шагов на тридцать, он повернулся и сказал:

—  Кто сам разжигает огонь, тот терпит дым. У твое­го черноликого цыгана и руки по локоть в крови.

Сердце Файзи сжалось. Цыганом в семье с младен­ческих лет прозвали старшего его сына Иргаша и не столько за тёмный цвет лица, сколько за неприятный, неуживчивый характер. Звали его цыганом, но за спи­ной, потому что Иргаш себя в обиду не давал и за малейшую обиду мстил.

Года четыре назад после одного случая пришлось Файзи отослать сына из Бухары на родину в Бальджуан. Никто не мог сказать точно, что причиной гибели семьи почтенного Базарбая-медника был Иргаш. Мало ли подобного случалось до двадцатого года с рабами ал­лаха, проживавшими в благородной Бухаре. При чем тут Иргаш, если не считать, что он, вхожий в дом Базарбая на правах дальнего родственника и друга детства, на короткой ноге находился с хозяйскими дочерьми, не закрывавшими перед ним своих лиц. Но пришлось од­нажды Иргашу уйти из базарбаевского дома, выслушав требование не переступать его порога. Посадил Файзи Иргаша на арбу и проводил до Каршинских ворот. Отдал ему на дорогу свой тулуп и новые сапоги, хоть и оставался сам гол и бос. Сын уехал безропотно, а спустя немного Базарбая вдруг бросили в зиндан, а его дочек увезли. Камень лёг на сердце Файзи. Уж лучше бы Иргаш упорствовал и отказывался ехать! Жил некото­рое время Иргаш-цыган у деда в Курусае, но вскоре и здесь с ним пошли неприятности.    Начали  поговари­вать, что Иргаша видели по ночам у дувала бая Тишабая ходжи, а у Тишабая ходжи молодая жена. При­шлось Шакиру Сами поспешить выпроводить внука обратно в Бухару. Вернулся он на беду и горе к своему брату Рустаму.

Немало времени прошло с тех пор, многое потускне­ло в памяти, но почему всё ещё сжимается больное сердце Файзи, когда он слышит имя сына, своего Иргаша...