Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович. Страница 50

Старики переглянулись.  Настроение их испортилось.

—  Окажите гостеприимство воинам, уложите их спать, накормите вдоволь их коней.

Старики опять встали, но Батырбек Болуш вновь их усадил:

—  Есть у меня и ещё одна маленькая просьба.

Все насторожились. В наступившей тишине снова раздались стоны Тишабая ходжи, и все вздрогнули.

—  Увы, вот к чему ведет недостойное упрямство, — как бы между прочим заметил Батырбек Болуш и вздохнул, — есть у нас еще одна просьба, очень ничтож­ная просьба: мы покинем вас скоро и пустимся в да­лёкий путь на свершение подвигов во имя веры. Предстоят нам неисчислимые лишения и трудности. И мы просим вас снизойти к нашим скромным нуждам. Завтра утром вы пригоните трижды семьдесят восемь баранов. Пусть это явится вашим «суюнчи» в благодар­ность за радостную весть о милости к вам главнокоман­дующего, зятя халифа.

—  Пощади, господин, — заволновались старики, — мы — нищие, голодные. Разве мы имеем достаток вроде него, — и они посмотрели в сторону    корчащегося в муках Тишабая ходжу. — Он бай, он ради богатства в свои семь глоток собирает, а бедняк с бедняком де­лится. Видит аллах всеблагой, у нас нет столько бара­нов.

—  Э, аллах! Да наш аллах всеблагой отлично знает, что у вас бараны есть.

—  Мы с голоду помрём, детишки помрут.

—  Распустили сопли, старье. Забыли, кто мало ест — мало будет есть, кто много ест — глину будет жрать. Хо-хо!

В восторге от своего остроумия Батырбек Болуш схватился за живот и громко расхохотался. К счастью, хохот заглушил слова Шакира Сами:

—  У кабана плохая шея, у злого плохая шутка.

—  Ну, повеселили меня, беззубые, можете идти, — наконец смог выговорить Батырбек Болуш, милостиво отпуская старейшин.

Когда старики уже стояли, растерянно дергая свои поясные платки, Батырбек Болуш добавил:

—  Да принесите по одному николаевскому червонцу, что зашыты за пазухой у ваших баб. Идите, а то я прикажу своим молодцам у них пошарить.

Старики что-то хотели сказать, но он поднял руку и обратился к детине, всё ещё возившемуся с раскалён­ными шампурами.

—  Ну, как здоровье господина упрямца?

Вместо ответа детина осклабился и спросил:

—  Прикажете ему голову отрезать, или как?

—  Оставь ему голову на шее, с него хватит и калёного железа. Только вот что, — с подчёркнутым беспо­койством проговорил Батырбек Болуш, — завтра перед рассветом разожги угольков и приготовь побольше шампуров. Боюсь, тебе, извергу, найдётся работа.

Он так взглянул на старейшин, что они ошалело по­пятились. Засеменив старческими ногами, задребезжав по земле посохами, они поспешили со двора.

—  Да! — остановил их окрик.

Они все нехотя, с отвращением оглянулись. Горбун стоял на краю айвана, упёршись руками в бока и ши­роко расставив ноги.

—  Эй, старье, у вас тут в Курусае испокон веков жен­щины и девки безбожно не закрывают лица, а что-то не успели мои воины явиться в ваш навозный рай, ва­ши замарашки-гурии стали от них нос воротить, личики камзольчиками закрывать. Нехорошо, нехорошо! Ска­жите им, чтоб относились поласковее...

После ужина дехкане собрались под покровом ночной темноты у Шакира Сами. Безмолвными тенями они про­скальзывали во двор и так же безмолвно садились пря­мо на землю. Кишлак уже погружался в сон. Царила тишина. Только откуда-то доносился горький плач, воз­бужденные возгласы да взрывы визгливого смеха. Над холмом, где стоял байский дом, поднимался столб оран­жевого сияния. Оттуда неслись пьяные возгласы, женские голоса и приглушенные звуки дутара. Господин курбаши изволили отдыхать...

—   Где Махкам? — спросил в темноте Шакир Сами.

—  Он мёртвый.

—  О боже!

—  К жене Махкама пошел один, Махкам его не пускал.

—  Мои дочери убежали в степь, — сказал другой голос, — бедные дрожат там от страха.

—  У Захида Кривого такое сделали, такое...

—  Плачут все в доме вдовы.

—  Они звери, дай им волю, не пощадят малолетних,

—  Что делать, что делать? Если он с нашим баем такое сделал, разве смилостивится над беспомощными, беззащитными?

Голоса нарастали и слились в общий гул.

—  Тише, — сказал Шакир Сами, — посоветуемся. Рассуждение одного, как сила одного, рассуждения де­сяти, как сила десяти, только прикусите палец, не шу­мите, батырболушские соглядатаи рыскают вокруг. Нам нет дела до Тишабая ходжи. Баран съедает траву, а волк барана, и каждый наполняет свой желудок с алчностью, — сказал мудрый Насир-и-Хисроу... И по­ка волк грызёт барана, траве передышка...    Воспользуемся передышкой....

Не дожидаясь, когда все замолкнут, он продолжал:

—  Они в наших домах, они едят из наших мисок, они смотрят на наших жён, они задевают наших доче­рей, правильно я говорю?

—  Правильно, — послышались слабые возгласы,

—  Они называют себя газии, они не газии, они псы.

—  Правильно!

—  Довольно терпеть нам притеснения, обиды.

—  Что делать?

—  Слушайте: в каждой хижине сидит один раз­бойник...

—  Но у них сабли, винтовки.

—  Отберём у них сабли, винтовки.

—  А после придут мстители — от нас не останется и дыхания,..

—  Кто трус, пусть с его женой спит басмач, пусть дочь его обесчестит басмач.

—  Нет.

—  Что делать? Что делать? А?

У кого-то вырвалось подобие рыдания.

—  Какая там баба вздыхает?

—  Вы забыли уже, как слабая женщина победила волка Ибрагима.

—  Комсомолка  Жаннат-бика молодец…А где она? Если она была здесь... она придумала бы.

—  Нельзя. Разве можно. Их много.

Долго ещё шли споры, слова тихие, точно вздохи, и в ночной тьме. Небо тысячами глаз смотрело на кишлак, погружённый в глубокую тьму. Оранжевое сияние на холме потускнело, стало каким-то ржавым и совсем погасло.    Потянуло из солёного лога сыростью, а кишлачники не спали, всё шептались.

—  Сегодня зарезали двадцать баранов.

—  Завтра они потребуют две сотни баранов, червонцы, пшеницу, — сказал Шакир Сами.

В ответ он услышал только хор вздохов.

—  Ваши дочери через девять месяцев вам народ воров-ублюдков...

Снова поднялась волна вздохов.

—  Ваши жены будут прислуживать у постелей воров.

—  Проклятие! — вырвалось у кого-то, — уйдём из кишлака... Пойдём  за Аму-Дарью... Лучше стать рабами... лучше быть соломой у пшеницы, чем пшеницей у сорной травы; лучше быть плохим у хорошего, чем хорошим у плохого.

—  Эй, там! Куда? — окликнул Шакир Сами, замети что кто-то, пользуясь   темнотой, пробирается к выходу на улицу.

—  Я, Кенжа, я!

—  Куда ты?

—  Гм-гм. Много говорите тут, вроде. Нехорошо говорить. Пойду-ка я спать. Завтра рано в поле идти… Гм.

—  Значит, ты ушёл?

—  А что делать? Они приказывают, они повелевают они требуют, у них   ружья... Лучше о них не думать, совсем не думать! Вообразите... лучше, что    курбаши Батырбека Болуша нет, басмачей нет. Всё. Уши закрыть, спать... а    если голод доймёт, есть станем одуванчики.

Он странно всхлипнул.

—  Рукоблудием тебе заниматься, — рассердился Шакир Сами. — Дурак ты. Пешком убежишь от конных? И где ты найдёшь место, где жить кроме родного Курусая? Здесь поселились наши отцы, и нам жить здесь.

—  Голодный волк, говорят, сильнее сытой собаки, — снова прозвучал чей-то голос, — а вот голодная собака и волку горло перегрызет. А мы... хэ-хэ... разве сытые...

—   Голодные, злые!

—  Правильно.

—  Тсс, — сказал Шакир Сами, — тише. Кто тут? — Он ощупью пробрался между сидящими к низкому дувалу. Кто-то в темноте дышал тяжело и часто. К забору прижалась серая фигура. Шакир Сами узнал вдову уби­того Махкама.

—  Это ты, Бибихола? Здесь мужчины. Чего тебе здесь надо?

—  Я к тебе за советом, — заплакала вдова.

—  Какой совет? Позор тебе.

—  О горе!

—  Слабая ты оказалась, Бибихола. Не убереглась ты, Бибихола. Побить тебя теперь камнями надо...

С шёпота голос женщины сорвался в крик: