Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович. Страница 51
— На, на. — Бибихола протянула руку, и в ней блеснул металл. — Смотри ты, храбрец.
— Что это?
— Только болтать ты умеешь, старик.
— Что это?
— Только болтаете вы, мужчины: «Честь! честь!», а сами, сами сидите и шепчетесь. А ваших дочерей, жён терзают, бесчестят.
Она тихо, по-волчьему, завыла, но тут же с силой закрыла себе ладонью рот.
— На, — снова протянула она руку. Теперь Шакир Сами разглядел, что она сжимает длинный нож. — Вот я слабая, опозоренная... смотри!
Наклонившись, Шакир Сами вперил глаза в лезвие ножа. Чёрные сгустки запеклись местами на холодно мерцающем металле.
— Что?.. Ты?.. Бибихола?
Хриплый клёкот вырвался из горла Бибихолы. Она с трудом сказала:
— Они... оба... там... лежат...
— Ты, ты? — ошеломленно бормотал Шакир Сами.
— Я их напоила их собственной кровью. Кровопийцы!
— Ты?
— Они лежат ещё тёплые. Ты, храбрец, пойди, посмотри. — Она сунула нож в руки Шакира Сами. Он почувствовал, что рукоятка его липкая.
Вдова исчезла, растворилась во тьме. Шатаясь, бормоча что-то, старик прошёл на своё место.
— Смотрите. — И он поднял на вытянутых руках чуть блеснувший в темноте нож. — Смотрите, на нём кровь... дело сделано... У слабой женщины не задрожала рука. Всё равно нам не жить. Скоро рассвет. Они увидят… мер-твецов. Ни одна душа в Курусае не избавится от гибели.
— Что делать? — послышалось сзади.
— Терпение наше кончено. Целый год мы мучились, изнемогали. Целый год нам не давали жить.
— Что делать, что делать?
— Мы честные люди, они воры. Слабая рука вдовы поднялась рукой мести. А мы что, слабее? Эх, правильно говорил сынок про Ревком. Был бы у нас Ревком, прогнал бы Батыра Болуша и его шакалов. А теперь сами мы себе голова. Вот и решать сами трусы. Возьмём, друзья, в руки оружие. Известно: мёртвому просторная могила, живому — просторный дом. Или нам умирать, или им умирать.
— Повелевает пророк, — загнусавил имам мечети, — повиновение и смирение перед сильными мира. Эмирам и шахам проявлять должно послушание и...
— Что приятно сердцу шаха, во сто крат позорнее в глазах нищего, — парировал быстро Шакир Сами и обратился к дехканам, — неужто подставим мы покорно свои шеи под нож?
— А почему обязательно под нож?.. — робко спросил кто-то.
— Завёл знакомство с поводырем слона — строй большие ворота. Напали разбойники — становись волком. Наступит час утреннего намаза — и голова твоя не найдёт плеч, сколько бы она не искала их.
— Ох!
— Да, ох-ох, а голову тебе не сносить.
— Я уйду, убегу!
— Бояться воробьев — проса не сеять! Хочешь стать шашлыком господина Батырбека Болуша, а?..
— Нет, я не хочу.
Неслышными тенями поднимались дехкане и уходили во тьму по одному, по два...
Спустя несколько минут на дворе никого не осталось, кроме самого Шакира Сами и человек десяти дехкан.
Послушав темноту и даже открыв рот, чтобы лучше слышать, старик проговорил:
— Пошли! Посмотрим.
Они направились через все селение к байскому дому. Кишлак по-прежне-му молчал. Стало холодно, и даже лошади перестали жевать сено и, стоя, дремали.
Дехкане во главе с Шакиром Сами прошли через распахнувшиеся ворота в байский двор. Здесь все спали, только где-то слышался монотонный стон: —У... у... у!
Батырбек Болуш проявил беспечность. Он не выставил караулов. Он верил в свою силу, в страх, который он внушает всем и вся... Он забыл, с кем имеет дело, забыл, что курусайцы заслужили славу сварливых людей, забыл историю с Ибрагимом, забыл про случай с Касым-беком, забыл, что нищим дехканам нечего терять.
Действовали Шакир Сами и его товарищи расчётливо и беспощадно. Едва ли кто из басмачей успел проснуться, да и то лишь, чтобы заглянуть в лицо смерти.
Но старик Шакир Сами немного был чудак. Он огорчился, что такой злодей, как Батырбек Болуш, так и покинет этот мир, не осознав своих чёрных дел и злодейств.
Поэтому он разбудил Батырбека Болуша и, пока два сильных парня держали его за плечи, он сказал ему:
— Твои злодейства перелились через край. Тебе стыдно, господин. Ты домулла, учёный челевек, тебе читать молитвы и утешать нас священным писанием, а ты избрал путь пролития крови и людоедства.
Серьёзно, почти без удивления смотрели на старика тёмные, злые глаза Батырбека Болуша, особенно тёмные и злые на побледневшем лице. Он весь со своим уродливым горбом, хилым, дрожащим не то от холода, не то от ужаса телом, в тонком белье, казался слабым, беспомощным
— Как смеешь ты, голодранец, угрожать мне, — лязкая зубами, пытался кричать курбаши.
— Не пугай! Мы теперь не голодранцы, мы теперь, — и вдруг у Шакира Сами сорвалось: — Ревком!
Старик сам испугался этого слова, но тут же приосанился и важно проговорил:
— Читай отходную молитву.
— Зачем тебе моя смерть, старик? — с трудом выдавил Батырбек Болуш. — Если так сделаешь, разве небо вывернется наизнанку?
— Молись! Всю жизнь ты давал пищу могиле, а могила сожрала тебя!
— Берегись, старик, небесной кары!
— Для бедного и голого и небеса всегда тиран!
Одним сильным движением Батырбек Болуш стряхнул зазевавшихся парней, отшвырнул старика и в несколько прыжков оказался рядом с лошадью. Ещё секунда — и он вылетел со двора, отчаянно колотя голыми пятками по бокам коня.
Выбежав со двора, Шакир Сами долго стоял и смотрел во тьму, прислушиваясь к удалявшемуся топоту. Несколько кишлачных парней, вскочив на басмаческих коней, ускакали искать беглеца.
— Плохо, — сказал Шакир Сами, — упустили. Ночь чревата событиями. Посмотрим, чем разродится она утром.
Быть может, первый раз в жизни он признал, что допустил ошибку и всё потому, что взялся не за свое дело. Его удел пахать землю, сеять хлеб, а не воевать. С людьми войны требуется особая сноровка, особое умение. А где же военная сноровка у него, у Шакира Сами, земледельца?
Глава одиннадцатая. БИТВА КАМНЕЙ
Не говори: «Лошадь не лягнёт —
собака не укусит!»
Шибиргани.
Когда бы конь знал свою силу,
никого бы на спину себе не пустил.
Алаярбек Даниарбек.
На самом деле Энвербей отнюдь не считал себя побёжденным, хотя основное ядро его армии понесло большие потери. По крайней мере, зять халифа ничем внешне не выдавал своих тревог и сомнений. Держался он по-прежнему высокомерно и заносчиво. С басмаческими курбашами обращался, как с мальчишками, повторяя во всеуслышание упрямым, гнусавым голосом: «Воевать не умеете. Дисциплины не знаете. Банда!»
С разъярённым Фузайлы Максумом у Энвера произошла дикая, истерическая сцена, во время которой оба они вели себя не столько военачальниками, сколько торгашами. Кричали друг на друга, вопили, желчно припоминали старые счеты: какие-то десять винтовок, лошадь буланой масти с белой звёздочкой на лбу. В конце концов Фузайлы Максум совсем осип, зачирикал птичкой и, махнув рукой, ушёл. На глазах у Энвербея он собрал своих изрядно потрёпанных, побитых каратегинцев и увёл их, сыпя проклятиями. Приближённые Энвербея умоляли его, упрашивали послать за Фузайлы Максумом, уговорить его вернуться. Но Энвербей счел ниже своего достоинства просить какого-то горного грабителя, разбойника. «Я его повешу», — заявил Энвербей. В эту же ночь исчезли и матчинцы Рахмана Мингбаши. Сам Рахман Мингбаши сидел за дастарханом с Энвербеем и ужинал, когда кто-то сообщил неприятную новость. Рахман Мингбаши настолько растерялся, что с него слетела вся свойственная ему спесь, и он, оправдываясь, буквально пресмыкался перед Энвербеем, чуть не плача. Позже они проехали вместе в кишлак, где стояли матчинцы, но не обнаружили ни малейших следов отряда. Поразительно, что до сих пор матчинцы ничем не выражали ни своего недовольства, ни сомнений. Всё это были тёмные, одетые в звериные и козьи шкуры и грубую домотканную ткань люди, бороды у них росли прямо из-под скул и не знали ни ножниц, ни бритвы. Головы они брили редко, и поэтому косицы волос выбивались из-под шапок, и неизвестно, где начинались волосы и где кончался мех. Что с них спросишь: водят они у себя в Матче коз, едят лепёшки из тутовых сушёных ягод и даже предписанных исламом омовений от нечистоты не совершают. Безропотностью матчинцы отличались изумительной. Повиновались они своему родовому старейшине Рахману Мингбаши беспрекословно и сражались без страха до последнего вздоха в самых безвыходных обстоятельствах.