Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович. Страница 9

Алаярбек Даниарбек величественно удалился.

—  Погодите, Даниарбек! — остановив уходившего хо­зяин дома, толстый    плотный старик, — позволительно спросить: — а вам известно, куда мы едем и на сколько времени?..

Повернувшись вполоборота, Алаярбек Даниарбек небрежно бросил:

—  Клянусь, почтенный бекский сын, гражданин Аб­дуджаббар, не знаю. Пусть пуп мой прилипнет к спинно­му хребту, пусть кости моего Белка будут белеть на дне пропасти глубиной в семьсот семьдесят семь локтей, но раз ему не сидится в благоустроенном городе и не спится на мягкой постели, я еду, а куда, в какую ещё страну Гога и Магога, это его касается...

И на этот раз он удалился совсем, оставив в большой михманхане с расписным потолком и высокими окнами Абдуджаббара и доктора, которого он пренебрежитель­но и вместе с тем подобострастно называл в третьем лице — «он».

Попивая из грубой глиняной пиалы чай, Абдуджаббар заговорил:

—  Домулла! Конечно, этот Даниарбек, несмотря на свой знатный титул «бек», только простой неграмотный конюх, но... не прав ли он, когда предостерегает от поезд­ки в горы? Да и что нам, мирным людям, делать в Фарабе, в таком глухом месте? Да и вы, домулла...э... э.. не мусульманин, подвергаете себя... в некотором роде, опасности.

—  Нет, мы едем. Мне поручено найти отряд, и мы найдём его. Люди болеют, и  нельзя оставить их без по­мощи. Как сказал Алаярбек, пусть даже прилипнет жи­вот к позвонкам, но мы едем. И потом, мне давно хочется посмотреть Качающийся Камень...

— О-бо! — издал сдавленный возглас Абдуджаббар. Он наклонил голову, и лицо его трудно было рассмот­реть, но седая борода, реденькая и клочковатая, трепетала, а руки — морщинистые, со вздувшимися венами — дро­жали. — Даниарбек рад помочь всем, чем может, но он и понятия не имеет, где сейчас находится отряд. — Он по­молчал, взглянул на доктора и продолжал: — Вот народ у нас непонятливый. Начала Советская власть перепись людей, хозяйств. И все взволновались, зашумели. А так, милостью бога, у нас тихо, правда, кое-кто из людей по­богаче ушёл за перевалы. Смешные люди! Они побоялись переписчиков и даже угнали весь скот. А так всё в по­рядке. Да вот в горах одного человека из комитета бед­ноты убили, милиция расследует. А так, бог мой, всё тихо. Вы в горы собираетесь?

—  Да. Думаю, что тот отряд в Фарабе.

—  Хорошо, хорошо. Поедете через перевал Качающе­гося Камня? На той дороге неспокойно. Вот там этого большевика убили и... А что вы там хотите? Вы хотите посмотреть Камень? Но его надо смотреть с молитвой. Если человек с чистой совестью подъедет к этому Камню величиной с дом и тронет его рукой, он закачается. А если у человека есть на душе грех, то камень    остается недвижим, словно гора. А если человек забудет о молит­ве, камень раздавит его, точно муравья...

Старик уговаривал не ездить в Фараб: и дорога ис­порчена, и проводника трудно найти.

—  Проводником  будете вы, — резко оборвал причи­тания бекского сына доктор.

Абдуджаббар от неожиданности даже издал подобие стона и забормотал что-то о тяжёлых приступах болезни суставов, обессиливающих его организм, но тут же мол­ниеносно изменил своё поведение. Сказав туманно: «Ког­да к трусу подступят с ножом, он храбрецом делается», старик залебезил:

—  Произнесенного слова не проглотишь. Сказал я — тяжело мне, больному, но из уважения к вам, мудрей­ший из докторов, я поеду. Не обижайтесь, что так гово­рил. А теперь пожалуйте к отцу моему. Пресветлый бек желает видеть вас.

—  Ну как его глаза? — спросил с живостью Пётр Ива­нович. Года два тому назад доктор снял с обоих глаз бывшего бека ургутского бельма.

—  Старик видит даже то, что на вершинах гор.

Сгибаясь едва ли не до земли, он распахнул резные тяжёлые двери и пригласил пойти в парадную михманхану.

Обширный чистый двор, залитый утренним солнцем, лежал у самого подножия горы, скалистые уступы которой нависли над бекским домом, богатыми службами и ко­нюшнями. Алаярбек Даниарбек стоял около своего Белка со щёткой в руках и, задрав голову вверх, разглаголь­ствовал перед группой ургутцев, одетых в живописные лохмотья. Те тоже вперили свои бороды в небо, стараясь разглядеть что-то на вершине горы, хотя ничего примеча­тель-ного на первый взгляд там не замечалось, если не считать крошечного квартала Ургута, непонятным обра­зом повисшего в лазурной бездне.

—   От великого ума ургутцы не знают, куда деваться, — рассказывал Алаярбек Даниарбек. — Вот утром они вста­ют, позевывают и говорят: «А зачем нам опускаться вниз, а потом подниматься вверх, тратить силы? Сегодня ба­зарный день, нам надо продать испеченные нашими же­нами лепешки да сотканную за неделю мату. Давайте бросим всё это вниз. Те, кому нужно,    возьмут себе, а деньги положат в кошелек, который мы спустим на тол­стой нитке прямо со скалы на базар». Ну, так и сде­лали...

—  Ну и что? — спросил один из слушателей.

—  А что? Они там и до сих по сидят.

Все засмеялись

—  Пётр Иванович, — тихо сказал Алаярбек Даниарбек доктору, когда Мирза Джалал с Абдуджаббаром прошли вперёд, — посмотри вверх.

—  Что ж мне на этих умников смотреть?

—  Обязательно посмотри.

В стеклах сильного бинокля на небе возникла верши­на горы. Дома и сады стали ближе. На самом краю обры­ва стояли люди и разглядывали город, раскинувшийся величественным амфитеатром в долине. Что же удивитель­ного, что те, наверху, смотрели на город? Картина была поистине прекрасна. Но почему эти любители красивых видов держали в руках бинокли, которые как-то не вя­зались с белыми чалмами и халатами?

—  Что вы там увидели, домулла?

Рядом возник Абдуджаббар. Он тоже поднял вверх подслеповатые глазки, пытаясь разглядеть, что делается на вершине, но белые чалмы уже исчезли.

Доктор посмотрел на Абдуджаббара, на его лицо, по­крывшееся тысячью любезных морщинок, на его злые глазки и пошел к воротам. На ходу, не оборачиваясь, он бросил небрежно:

—  Хотел увидеть, как умные ургутцы лепешки вниз бросают.

—  Что, что? — шепелявил Абдуджаббар, семеня сза­ди мелкими шажками.

Не отвечая, доктор повернул голову и прислушался. Откуда-то издалека, пересиливая шумы восточного база­ра, доносилась лихая кавалерийская песня.

Доктор покинул Бухару без сожалений и почти тай­ком. Один только образ светлым видением стоял в его памяти, прекрасный образ, полный прелести и обаяния, но и этот образ приходилось гнать от себя.

Пётр Иванович верхом в сопровождении Алаярбека Даниарбека совершил длительное и порой опасное путе­шествие через весь Бухарский оазис, Кенимехские степи. Отвращение, брезгливость, разочарование гнали доктора всё дальше и дальше на восток. И страх... Да, доктор не мог отделаться от неприятнейшего ощущения, что его — мирного человека, все свои побуждения и силы отдающе­го исцелению больных, спасению от смерти — пытались вовлечь в гнуснейшие интриги, тайные заговоры, пахну­щие грязью и кровью. И он бежал. Он не боялся путе­шествовать в одиночестве, только в сопровождении Ала­ярбека Даниарбека. Слава о докторе широко растеклась по стране. Пётр Иванович делал операцию снятия катаракты, и немалому количеству несчастных, убитых горем слепцов успел он вернуть зрение. А зрение — величайшее благо жизни! Вот почему там, где каждый советский ра­ботник, каждый русский безусловно попал бы в руки басмачей и лишился бы головы, он, доктор, ехал смело, окруженный любовью и почтением населения. Правда, где-то в Кенимехской степи, по рассказам пастухов, все­могущий феодал Косой бай пытался перехватить докто­ра, но те же пастухи очень ловко, очень хитро обманули и самого бая и его людей. Доктор не просто путешество­вал. Он лечил и в пути, и на остановках. Он собирал данные, цифры, факты. Он вёл научную работу. Путе­шествие затянулось, и уже цвёл урюк, когда, наконец, Пётр Иванович в сопровождении своего верного оруже­носца прибыл благополучно в родной Самарканд.

Уже через несколько дней он работал в больнице, а ещё через день-два вызвался поехать в горы в красноар­мейский отряд, стоявший гарнизоном в далёком селении. В отряде, как сообщили, имелись тяжелобольные. По до­роге Пётр Иванович сделал остановку в большом селении Ургут, расположенном у подножия горной страны.