Кто там стучится в дверь? - Кикнадзе Александр Васильевич. Страница 13
Придет, придет день, когда вдали от этого синего моря, от этого знойного берега, от этого синего и знойного неба в сером и дождливом Мюнхене сведет Песковского судьба с Рустамбековым, и вспомнит молодой разведчик слова: «Будем готовить себя» — и только тогда поймет до конца смысл, заложенный в них. А пока...
Пока он и его друзья готовят себя. Готовят, как вся страна. К тому, что грозно надвигается. От чего не уйти.
Готовят не только на тактических занятиях, стрельбах и в дальних походах.
Русскую литературу преподавал неброский сутулый добряк, которому в разное время дня, в зависимости от настроения, отпечатывавшегося на лице, можно было дать и сорок и пятьдесят лет. В гражданскую войну Вячеслав Максимович Подоляк сражался против Махно и освобождал Крым, носил с той поры в груди пулю и странно соседствующее с ней жизнелюбие.
Подоляк был убежден, что учит молодых людей не просто литературе, учит жизни; поощрял быстрых умом, тех, кто готов поспорить, отстоять свой взгляд и на книгу и на героя.
Он преподавал в военных училищах восьмой год, и за это время ко многому привязался и привык, но к одному не мог привыкнуть — к тому, что раз в два-три года надо расставаться навсегда с молодыми командирами, которым он отдавал частицу себя, и начинать все снова. Но программа была программой, дело — делом, а воинская служба, поглощавшая будущих командиров всеми своими заботами, волнениями, радостями, огорчениями, поглощавшая до конца, — воинской службой, к которой был обязан готовить и он, преподаватель русской литературы.
Среди новых слушателей Подоляк довольно быстро обратил внимание на двух: Песковского и Пантелеева. Пантелеев, несмотря на свой простецкий вид, держался с достоинством, твердо стоял на ногах и по первым впечатлениям был основательнее своего товарища: лучше понимал, в какое учебное заведение поступил и каких качеств оно требует. Песковский был заметно импульсивнее и, как большинство молодых людей подобного склада, медленно выползал из детства. Он хуже контролировал и свои слова и свои поступки; казалось, главное для него — сохранить самостоятельность, не слиться, не стать похожим на других.
Эта не слишком почитаемая и не слишком поощряемая укладом военного учебного заведения черта проявлялась в разном — заявила она однажды о себе и в сочинении на тему «Птица-тройка».
Перед Подоляком были два тетрадных листка, исписанных косым, торопливым, неустоявшимся почерком:
«Птица-тройка... Взгляду Гоголя было дано проникнуть через многие года и увидеть, чем станет Россия, какой получит ход и какой ход задаст миру. Соблазнительно написать, как сбылось знаменитое пророчество, ответить на заданную тему.
Но я видел птиц, улетавших в жаркие края, и, размышляя о том, что есть «родина», «гнездо», «земля предков» для всего сущего, хотел бы отойти чуть в сторону.
Завидую птицам: летят над горами и морями, лесами и равнинами, все видят и все запоминают (если бы не помнили, как находили бы дорогу к родным гнездовьям?). Мне бы их память и зоркий глаз!
Они летят с юга на север. И с севера на юг. Они знают, когда, где лучше. Где лучше, туда и летят. Нет, я не завидую их расчетливости и устойчивому инстинкту. Мне не нравится это.
Завидую неярким птахам, что остаются на родной земле и в жару и в стылость. Хорошо родной земле — и птице этой хорошо, а плохо — плохо и ей.
Я провел детство среди людей, которые были оторваны от родной земли. С немцами. Они создали образцовую колонию — приезжайте и учитесь, как вести хозяйство, как получать урожай, как строить дома. Здесь часто играла музыка, слышались песни, устраивались вечера. Но мне казалось, что это бывало ненастоящее, картонное веселье с картонными, через силу улыбками. По-настоящему радоваться, я думаю, человек может только на родине.
Завидую птицам, которые летят над горами и морями, лесами и равнинами, все видят и все запоминают. Но больше всего завидую птицам, которые верны гнезду своему, которые не ищут, где уютнее и теплее, которые знают, что на всем белом свете есть только одна Родина».
Подоляк в сердцах подумал, что автор слишком вольно подошел к теме, а говоря иными словами, написал «не про то». Но мысли Песковского совпадали с его мыслями, хотя строки о немцах, о немецкой колонии показались сомнительными. А что, если на следующем занятии предложить слушателям разобрать несколько работ... Одну — Песковского, а вторую... надо будет найти вторую, в которой все правильно, где все на месте... У кого может быть такое сочинение? Ни на минуту не задумываясь, Вячеслав Максимович произнес про себя фамилию Пантелеева и начал искать его листок.
Это были четыре страницы: ровный, аккуратный почерк, ни единой поправки. Наблюдая за Пантелеевым во время работы над сочинением, Вячеслав Максимович обратил внимание, что в отличие от других он не пользуется черновиком, обдумывает про себя фразу и выписывает ее с тщательностью, которая бывает обычно редко свойственна людям такого возраста. У Евграфа встречались слова, с трудом поддававшиеся расшифровке, у Пантелеева же все было четко и ясно, учитель с удовольствием прочитал все четыре страницы от начала до конца, но, когда дошел до последней точки, вдруг спросил себя: «А сможете ли вы сказать, уважаемый Вячеслав Максимович, дала ли эта работа хоть маленький толчок вашей мысли, возбудила ли интерес к автору, вызвала ли желание поспорить? Стоп, стоп, не торопитесь, не хотите ли вы сказать, что одно из достоинств слушателя заключается в способности вызвать кого-то на спор? Вам надо было пробежать сперва сочинение Пантелеева, а потом уже Песковского, тогда бы у вас такие мысли не возникли и вы поняли бы преимущества работы, четко отвечающей теме».
Вячеслав Максимович прочитал оба сочинения вслух и спросил: «Кто бы хотел высказаться?» Большинство слушателей дружно поддержали Пантелеева. Кто-то сказал, что Песковский слишком уж хочет быть оригинальным, поэтому позволяет себе писать о чем угодно, только не на заданную тему.
Евграф говорил себе: «Не спеши, не выскакивай; когда выступит последний, попроси слова». Но разве можно терпеливо ждать, когда выступает твой товарищ Канделаки и, запуская всю пятерню в волосы (таким приемом он изображает работу мысли), говорит:
— Если бы наш автор писал о картонных улыбках и ненастоящем веселье немцев, живших в дореволюционных условиях, я этому бы поверил. Но сегодня немецкие товарищи создали колхозы, наше государство предоставило им все возможности для проявления своих талантов и развития культуры... Мне кажется, что Песковскому не хватает умения смотреть в глубь вещей, на первый план он ставит то или иное свое впечатление, не давая себе труда задуматься над тем, насколько оно существенно и отвечает действительному положению дел.
Канделаки снова расчесал пятерней черные, как классная доска, волосы и добавил, что такая несерьезная работа не заслуживает серьезного обсуждения. Он хотел сказать что-то еще, но его перебил Евграф:
— Пожил бы там, где жил я, по-другому начал бы рассуждать.
— Не начал бы, — отозвался Пантелеев.
— Сегодня оценок ставить не буду, — сказал Подоляк. — Мнение Канделаки разделяю. Следующий раз прошу слушателей представлять работы, четко отвечающие теме. Товарища Песковского прошу остаться после урока.
Оставшись наедине с Песковским, Подоляк предупредил:
— Я хотел бы сказать вам, Евграф, мне понравилось, что вы сочинили. Только следующий раз за подобный экзерсис я выставлю «неуд».
Подоляк был военным человеком и хорошо знал, что такое дисциплина и чем чревато Малейшее отступление от нее.
Евграф охотно участвовал в играх, входивших в учебную программу под названием «развитие навыков запоминания».
Слушателя впускали в комнату, где находилось десять — двенадцать предметов, и через двадцать секунд вызывали обратно. Надо было описать каждый предмет.
Евграф получил поощрение на одном из первых занятий.