Красная Валькирия - Раскина Елена Юрьевна. Страница 19
Обе женщины вошли в кабинет, и Лозинский рассеянно-недоуменно взглянул на жену и гостью. В эту минуту Михаил Леонидович беседовал с Вергилием, который сопровождал Данте в его скитаниях по кругам ада, и не хотел отрываться от этой возвышенной беседы даже ради собственной жены. Беседовать с Лери Рейснер ему тем более сейчас не хотелось, но заплаканные глаза гостьи смутили и разжалобили Михаила Леонидовича.
- Что-то случилось, Лариса Михайловна? - спросил Лозинский, и Татьяна Борисовна деликатно вышла: она давно привыкла, что к Мише приходят за советом и помощью. Мужья-поэты жалуются на жен, жены-поэтессы - на мужей, а в случае Гумилева и Ахматовой за советами к Лозинскому приходили обе стороны. А теперь вот и возлюбленная Николая Степановича пожаловала... Глаза красные, щеки горят - не скоро, значит, Миша вернется к своим терцинам!
Лозинский повторил вопрос, но Лариса молчала. То, что представлялось ей по дороге простым и очевидным, оказалось теперь камнем на шее. Она не смогла произнести ни слова: только села в предложенное хозяином кресло, закрыла ладонями пылающее лицо и разрыдалась.
- Что-то с Николаем Степановичем, вы получили письмо? - участливо переспросил Лозинский. - Или, напротив, давно не получали писем? Успокойтесь, Лариса Михайловна, я знаю наверняка, что Николай Степанович жив и здоров, я на днях получил от него послание... Если хотите - прочитаю. Вот, как раз собирался написать ответ, но терцины отвлекли...
Михаил Леонидович открыл один из ящиков стола и извлек письмо со знакомыми Ларисе штемпелями полевой почты. Медленно и торжественно развернул, стал читать:
"Дорогой Михаил Леонидович,
По приезде в полк я получил твое письмо; сказать по правде, у меня сжалось сердце.
Вот и ты, человек, которому не хватает лишь loisir`a, видишь и ценишь во мне лишь добровольца, ждешь от меня мудрых, солдатских слов. Я буду говорить откровенно: в жизни у меня три заслуги - мои стихи, мои путешествия и эта война...".
- А любовь? - прервала Лозинского Лариса, которая наконец-то сумела совладать с собой. - Любовь - это заслуга?
- Бесспорно, заслуга, - удивился Лозинский. - Но почему вы спрашиваете?
- Потому что у меня в жизни пока только одна заслуга... - призналась Лариса. - Я, должно быть, пишу плохие стихи, и в дело революции недостаточно верю. Наверное, я никогда не стану ни революционеркой, ни поэтессой. Но я люблю Николая Степановича - вы знаете. У меня нет пока других заслуг, кроме любви, и я не прошу ничего другого. Но сегодня в Летнем саду я встретила одну девушку... Анну Энгельгардт. Лучше бы я с ней разминулась! Знаете, после этой встречи я не хочу жить! Я чувствую, что у меня отняли мою единственную заслугу... Скажите, дорогой Михаил Леонидович, вы ведь все всегда знаете - Гафиз любит Анну Энгельгардт? Или... любил?
- Так вот вы о чем... - устало вздохнул Лозинский. Очередная женщина, влюбленная в Николая Степановича, пришла к нему за советом. В 1913-м пришлось утешать Танечку Адамович, сейчас - Леричку Рейснер. Ахматова в утешениях не нуждалась - и слава Богу, она лишь высокомерно посмеивалась над романами мужа и упоенно заводила собственные. Впрочем, к Лери Николай Степанович относился серьезно и даже как-то, вскользь, сказал Михаилу Леонидовичу, что собирается - после войны - развестись с Ахматовой и просить руки Лери. Поэтому - ради друга - Лозинский решил успокоить плачущую барышню. И для начала осторожно поинтересовался:
- Но почему вы не спросите об этом у него самого? Почему вы спрашиваете у меня?
- Потому что Гафиз далеко, - с трудом сдерживая слезы, ответила Лери. - Я не смогу задать этот вопрос в письме на фронт. А вы здесь - и вы все знаете... Все его тайны. Как и тайны многих других. И мои, наверное.
- И вы поверите мне, если я скажу, что Николай Степанович не любит Анну Энгельгардт? Не любит, и не любил... - в голосе Лозинского прозвучала такая убежденность, что Лариса облегченно вздохнула. Гулкий колокол ревности стал утихать в ее груди, и "легкие, легкие звоны" снова зазвучали откуда-то издалека. Может быть, больше ни о чем не спрашивать, удовлетвориться словами Лозинского и уйти? Нет, еще один последний вопрос!
- И у Гафиза не было с нею романа? Госпожа Энгельгардт уверяет, что был... и есть, и что Гафиз пишет и ей с фронта.
Лариса подняла на Лозинского умоляющие глаза, но Михаил Леонидович молчал. Гулкой и тяжелой была тишина кабинета, молчание зависло над склоненной шеей Ларисы, как нож гильотины. Лозинский ничего не ответил. Пришлось с тяжелым вздохом отложить терцины и выйти из-за стола-Левиафана. Утешитель встал за спиной Лери, опустил руки ей на плечи, мягко сказал:
- Вам нужно больше доверять Николаю Степановичу. И не задавать таких вопросов. Все, что нужно, он расскажет вам сам. Когда вернется...
- Значит... - медленно, сама себе не веря, произнесла Лариса, - значит, роман был... и есть...
- Даже если есть, что это меняет, если он любит вас? - Лозинский говорил уверенно и убежденно, но Лариса уже его не слышала.
- Сладостная Анна, - горько усмехаясь, сказала она, - пленительная Анна... Значит, госпожа Энгельгардт не солгала?
- Все неправда, дорогая Лариса Михайловна, вернее, все не совсем правда... - Лозинский чуть сжал плечи Ларисы. Какой упрямой оказалась эта барышня: ничем ее не проймешь! Опять Николай Степанович выбрал валькирию со стальным характером, а ведь мечтал о "нежной девочке Лаик"! - Николай Степанович любит вас, дождитесь его. Подумайте, где он сейчас и как ему тяжело. Мы с вами беседуем в тихом кабинете, среди книг, а он - под пулями. Не омрачайте свою душу ревностью, будьте мудры. И научитесь прощать - вот вам мой совет...
Лариса встала, стряхнула с плеч успокаивающие руки Лозинского, гордо, с вызовом, отчеканила:
- Оказывается, у Гафиза отвратительный вкус. Но он сделал свой выбор - в пользу госпожи Энгельгардт. Я не буду ему мешать. До свиданья, дорогой Михаил Леонидович, и спасибо за все.
Лариса шагнула к двери, но Лозинский остановил ее. Нужно было сделать последнюю попытку спасти счастье друга. Впрочем, этот друг опять все испортил: легковесным романом с одной женщиной разрушил серьезные отношения с другой, гораздо более ему подходившей. У Гумилева так всегда бывает: завоевать женщину ему удается легко, а вот удержать - немыслимо трудно! Надо попытаться помочь - в последний раз... А то ведь барышня настроена решительно - и оскорблена не на шутку. Не выдержит откровений госпожи Энгельгардт, уйдет от Гумилева - и прямо в руки какому-нибудь верному воздыхателю, которому хватит безумия на ней жениться. Наверняка, какой-нибудь литературный юноша или безусый мичман уже караулит в парадном. Жаль - они с Гумилевым могли бы составить прекрасную пару: оба с характерной авантюрной складкой, в обоих, как винная брага в бочке, пенится властная и роковая сила.
- Я не дочитал вам письмо Николая Степановича... - тоном отца, утешающего плачущую дочь, сказал Лозинский. - Возьмите его, прочтите на досуге... Может быть, вы лучше поймете человека, в жизнь которого вошли. Поймете - и сумеете простить.
Лери помедлила минуту, но письмо взяла.
- Едва ли я сумею понять... И тем более - простить. Но письмо прочту - раз вы просите. В благодарность за то, что выслушали меня - не более.
- Вы прочтете - и решите наконец... - продолжил Лозинский.
- Что решу? - удивилась Лери.
- Кто вы - надменная Лера или нежная Лаик? Я ведь тоже знаю, что пьеса Николая Степановича "Гондла" - о вас. И двоящаяся героиня этой пьесы - это две ваши души, дорогая Лариса. Одна душа - суровая и безжалостная, другая - нежная и любящая. Вам решать, какой быть. Вам выбирать.
Лариса помолчала, задумалась, потом тихо сказала:
- Что бы я не выбрала, Михаил Леонидович, вы узнаете об этом первым. Еще раньше, чем Гафиз....
- От всей души желаю вам сделать правильный выбор... - Лозинский приложился к горячей, мягкой ручке Лери и собственноручно отворил перед гостьей дверь кабинета.