Первый выстрел - Тушкан Георгий Павлович. Страница 118

«Временное рабоче-крестьянское правительство ставит своей задачей немедленное превращение бывших царских и буржуазно-помещичьих курортов Крыма в места отдыха для уставших борцов пролетарской революции, красноармейцев, рабочих и крестьян и для детей трудящихся России, Украины и Крыма… Расхищение и разрушение построек, инвентаря и художественных ценностей будет караться вплоть до расстрела…»

«От это правильно, — рассуждали люди, — давно пора! Ведь разворуи из деникинской грабьармии и «союзники» обдирали Крым, как липку».

Юру особенно поразило постановление крымского советского правительства о запрещении «всякой охоты на зубров, оленей и муфлонов, населяющих важные для науки леса крымского народного заповедника».

Он, конечно, не охотился на зубров и муфлонов, да вокруг Судака они и не водились, но все равно… Слова «запрещение охоты» его всегда сердили. «Вот так фунт! — думал он. — Запрещают охотиться! Сегодня на зубров, а завтра, может быть, на перепелов? Декрет этот против охотников».

Вечером перед сном Юра рассказал об этом декрете отцу.

Петр Зиновьевич усадил Юру против себя и. сказал:

— Отличное, прекрасное постановление! Я давно хотел поговорить с тобой о твоих охотничьих подвигах. Слишком ты горяч, слишком увлекаешься пальбой. Стрельба по всему живому, что бегает по земле и. летает по воздуху, — это не охота, а разбой. Настоящая охота, как и всякий спорт, имеет свои строгие правила. Вот ты увлекался французской борьбой… Скажи, если борец положит противника не по правилам, даст ему подножку, ударит ногой в живот, как ты отнесешься к этому? Конечно, начнешь кричать: «Долой!», «Позор!», «Неправильно!»

— Обязательно буду кричать. Ведь это жульничество!

— Вот именно, — продолжал Петр Зиновьевич. — Есть много таких жульнических охотников, браконьеров. Они истребляют зверей и птиц в запретные для охоты месяцы, когда те выводят детенышей и гнездятся; они зазря, просто чтобы пальнуть, убивают полезных птиц, например дятлов. Они не знают удержу и готовы, если случай подвернется, набить хоть сто зайцев, тысячу перепелов! Если им дать волю, они истребят все живое, и через десять лет вообще никакой охоты не будет. Чтобы леса и озера оставались живыми, а не мертвыми, чтобы не прекращался «птичий и звериный род», настоящий охотник твердо должен соблюдать правила. Ведь главное в охоте — не убить побольше дичи, а добыть немного, но интересно, с трудом, перехитрив, выследив… И еще — побыть наедине с природой, с красотой леса, гор, лугов. Охотник должен быть другом природы, а не ее врагом.

Юра, насупившись, выслушал длинную речь отца. Что греха таить — любил Юра пострелять, почувствовать отдачу ружья в плечо. И азарт поиска. И чтобы побольше настрелять. Тысяча перепелов! Ого! Весь Судак гудел бы… Но он понимал, что отец прав.

— Я это знаю, папа, мне Юсуф об этом говорил, — сказал Юра. — Но почему зубров стрелять нельзя? Они ведь не полезные. И еще заповедник этот… Один охотник сказал, что лучшие охотничьи места в Крыму забрали под заповедник.

— И правильно сделали! Дикие помещики и жадные купцы грабили и расхищали природные богатства России. Беспощадно вырубали леса, от чего большие беды пошли… Ну, это особый разговор. А теперь — о заповедниках. Для науки очень важны нетронутые, девственные участки природы — гор, лесов, степей, озер. Там можно спасти от полного истребления исчезающих животных и птиц. В России, например, почти начисто вымерли зубры, почти нет уже бобров, диких лошадей, соболей, благородных европейских оленей…

Петр Зиновьевич, помолчав немного, закончил:

— Заповедники, Юра, не для пустого любования, они не только живой музей природы. Там наука учится у природы. До сих пор человек грабил природу. Но она во сто раз больше обогатит человека, если он с ней будет дружить. Так-то, Юрок. И меня очень радует, что крымский совнарком в разгаре войны, когда так много неотложных нужд, не забывает об охране природы, о будущем нашей земли. Отличное постановление подписал доктор Ульянов. Я слышал, что такой же декрет уже давно издан в Советской России.

Занятия в гимназии кончились. Мальчики стали проводить целые дни на пляже и в горах.

Было объявлено, что рабочие могут вселяться в дома буржуазии, но никто не вселялся. У рабочих были свои домики… Кроме того, все еще боялись, говорили: «Сегодня — красные, завтра — белые, время неустойчивое».

Затем был объявлен приказ, запрещающий ходить без пропусков после девяти часов вечера. В нем говорилось: всем патрулям самоохраны из граждан выполнять свои обязанности по усиленной охране домов, имея при себе удостоверения ревкома. Самочинные реквизиции, аресты и обыски строго воспрещаются. Обыски и аресты могут производиться исключительно по ордерам ревкома и только до девяти часов вечера. Всякие попытки к грабежу, насилию, самосуду и погромной агитации будут караться беспощадно, вплоть до расстрела.

Ганна объявила:

— Мой письмо прислал, скоро приедет, — и зачастила в Судак.

Ночью городок был разбужен орудийными выстрелами со стороны моря и пулеметными очередями. Снаряды рвались где-то неподалеку за Судаком.

Юра приподнялся на постели, прислушался и уже хотел было улизнуть на Алчак, чтобы посмотреть сверху, что происходит на море и на берегу: на небе сияла полная луна. Но тут в комнату вошла перепуганная Юлия Платоновна и будто прочитала Юрины мысли.

— Никуда не смей уходить! Не подходи к окнам!

Утром узнали, что ночью на Капселе высадился с военного катера небольшой белогвардейский десант, человек пятнадцать — вероятно, разведчики. Их заметила подошедшая в это время караульная рота красноармейцев, стоявшая в Судаке, и феодосийский рабочий отряд, патрулировавший побережье. Они стали обстреливать ночных «гостей»: белогвардейцы бросились назад и под прикрытием пулеметного огня с катера погрузились на него и удрали. А с моря сопровождавший их миноносец открыл по берегу артиллерийский огонь. К счастью, никто не пострадал ни из красноармейцев, ни из жителей. А беляки унесли с собой несколько раненых или убитых.

Была объявлена регистрация офицеров: «Кто не зарегистрируется в указанный срок, считается вне закона». А всем раскаявшимся офицерам добрармии, честно перешедшим на сторону революционного народа, обещана амнистия.

Ганна очень волновалась, по нескольку раз в день шепталась с Юлией Платоновной.

4

Наконец приехал Семен. Он был в той же кожаной куртке, но под ней не тельняшка, а офицерская гимнастерка, до блеска начищенные сапоги. На куртке желтели ремни новенькой портупеи, на боку в желтой кобуре наган. Кобура скрипела и приятно пахла кожей. Семен высокий, крутолобый, костлявый, с дотемна загоревшим лицом, на котором светились большие светло-синие глаза, очень понравился Петру Зиновьевичу.

Комиссар протянул всем, даже Оксане, сильную, большую руку. Он приехал из-под Севастополя, начальство отпустило его на неделю. Под Севастополем было очень горячо. Англо-французская эскадра открыла по наступающим частям Красной Армии плотный огонь тяжелой артиллерии. К счастью, большой беды не случилось — все снаряды ложились с перелетом, «в божий свет». Говорят, что французские и английские матросики так уж постарались…

— Быстро вы Крымом овладели! Деникинцы без боя из многих городов убежали, — заметил Петр Зиновьевич.

— Это только здесь, когда в Крым ворвались, — ответил Семен. — А до этого тяжелые бои были. И под Каховкой, и под Александровском. А на правом фланге Херсон, Николаев, Одесса большой кровью достались… Я ведь приехал забрать у вас Ганну, — неожиданно сказал он. — Хочу, чтобы она со мной была. Если придется снова в бой, вместе воевать будем. А если контрреволюцию окончательно придушим — советскую мирную жизнь будем вместе строить.

На глазах Ганны показались слезы, и она убежала на кухню. Юра сердито посмотрел на Семена: «Ганну забрать! Тоже нашелся!» Только теперь Юра почувствовал, как пусто станет в доме без веселой, ласковой Ганны, как он привязался к ней.