Африканскими дорогами - Иорданский Владимир Борисович. Страница 38

Женские ссоры стали совершенно невыносимыми из-за воды. Согласно мифу, весьма реалистическому во всех своих подробностях, первая деревня была построена высоко на холме, над ручьем, откуда по утрам женщины приносили воду. Девушки спускались к ручью быстро и, набрав воды, купались. Пожилые женщины, приходившие сюда позже, оказывались у взбаламученного источника. Мужчины, вынужденные пить мутную воду, сердились.

В конце концов Ндун решил отправиться к богу Нзиме за советом, но тот решил сам спуститься на землю. Он созвал мужчин и женщин деревни и сказал им: «Одни пойдут направо, другие пойдут налево и так расстанутся друг с другом. Одни пойдут прямо перед собой, а другие повернут назад. И тогда вы будете жить в мире».

Ндун умер от горечи прощания со своим народом, и Нзима приказал устроить ему торжественные похороны. Отцу племени были принесены в жертву две женщины, тела которых были сожжены. Нзима обратился снова к собравшимся по его зову мужчинам: «Какого зверя вы видели во сне в ночь смерти Ндуна?», а каждый видел какое-нибудь животное. Так хотел Нзима.

По воле бога эти звери собрались на холме, каждый рядом с человеком, который видел его во сне. Их закололи и сожгли, а позднее их пепел смешали с прахом Ндуна. Нзима сказал людям: «Это сплочение в союзе». Они же отвечали: «Это хорошо. Отныне мы братья».

Дальше в мифе рассказывалось, что в каждом звере были воплощены какие-либо свойства человека. Каждое животное представляло как бы один из родов племени.

Тем, кто слушал сказание, это позволяло уловить символический смысл страшной картины похорон основателя племени, прачеловека Ндуна. В трагических образах легенда запечатлевала неразрывность соединяющих различные ветви племени уз.

Так фантазия и действительность, реально осознанное и вымысел спаивались народным воображением в миф. Привлекают внимание несколько особенностей этого сложного творческого процесса. Первое — это целеустремленность, зачастую неосознанная самими мифотворцами.

Надо было объяснить, почему люди одного племени — братья, почему удел женщин — постоянный труд, почему после смерти человека или при его рождении нужно совершать те или иные обряды.

Далее, сказка не только истолковывала, но и закрепляла определенные нормы общественных отношений. Читая антологию Блеза Сандрара, начинаешь понимать, почему люди признавали власть вождей и старейшин, как они относились к молодежи, к женщинам, почему они расселялись деревнями.

Фантастические, рожденные сильным и свежим воображением картины были в сущности рационалистичны. Они служили своего рода опорой архаичному обществу. В мифе созидалось легендарное прошлое, способное освятить существующие общественные отношения и тем самым оградить их от сил, бросающих им вызов. А такие силы существовали. Мне кажется знаменательным, что первый сотворенный богом Нзимой человек, Фам, сразу же гордо заявил о своей независимости и непокорности.

Правда, сказитель поспешил его осудить. Он говорил, что Фам после наказания Нзимой стал источником бед и несчастий для людей.

Второе, что останавливало внимание, это установка на будущее всех этих попыток истолковать прошлое. Конечно, не следует заблуждаться, превращая человека далеких времен в некоего любителя-футуролога. В его глазах рассказ о рождении и становлении общества одновременно служил обоснованием вечности, незыблемости во времени существующих традиций, отношений, порядков. Архаичное сознание активно стремилось прозреть будущность, но в конечном счете находило в ней лишь банальное повторение уже существующего.

Во время поездок по континенту мне часто приходилось задумываться над этими чертами архаичного сознания. Дело в том, что, несмотря на радио, газеты и журналы, несмотря на усилия школы, древняя роль мифа не была полностью разрушена. Он оставался жить где-то на втором плане общественного сознания.

И другое.

В истории каждого народа бывали эпохи особенно активной духовной деятельности. В странах Тропической Африки первый такой период, видимо, и ознаменовался созданием легенд и мифов, составляющих в своей совокупности начальную попытку ответить на коренные вопросы истории. Завоевание независимости открыло новую эпоху расцвета творческой мысли. По всему континенту наблюдалось бурное распространение и новых идеологий, и новых верований, и новых мифов, а за всем этим скрывалось извечное стремление миллионов людей понять и определить свою судьбу, а также прямо участвовать в этой великой духовной работе.

Качества народного сознания, проявившиеся в древних легендах, — настойчивость мысли, ее стремление проникать в самую сущность явлений, — не изменились.

Вместе с тем на каждом шагу приходилось убеждаться, что этот поворот народного сознания от мифов прошлого к идеям современности происходил в сложной обстановке.

…Меня все более и более интересовали эти процессы, которые казались проявлением своеобразного кризиса архаичного мировоззрения. Я встречал много, на первый взгляд мелких, признаков пересмотра древних миропредставлений: и скептическое отношение к старым верованиям, и насмешки над племенными преданиями, и отказы подчиняться племенной иерархии. За этими фактами, как я думал, проступало колоссальное напряжение всех творческих способностей общества, которое, перешагивая прошлое, пробовало по-новому увидеть и истолковать современность.

В одной из своих книг врач-гуманист Альберт Швейцер рассказывал о девушке, которой при рождении, под угрозой смерти, было запрещено видеть собственное отражение — в зеркале, в воде. Она столь глубоко была убеждена в силе этого табу, что, увидев как-то раз, случайно, свое лицо в глади ручья, действительно, вскоре умерла.

Думается, что подобный душевный настрой исчезал очень быстро.

Мне многие говорили в Гане о прочности традиций у ашанти. Действительно, как нигде, ими соблюдался церемониал племенных празднеств. Впрочем, частенько это напоминало мне удивительно расписанную скорлупу пасхального яйца: само яйцо было пусто.

В глухой ашантийской деревне я слышал беседы стариков, скорбевших о падении престижа вождей, о падении нравов. Они говорили о том, что многое — святое в их собственных глазах — уже не было таким, по мнению молодежи.

Конечно, это было следствием сдвигов в самом обществе; новые поколения не хотели гнуть спины перед племенными патриархами. В то же время менялось само мировоззрение. Отныне оно отказывалось признавать священный характер традиционной племенной власти.

Может быть, именно в этом новом отношении к значению вождя и проявлялся с особенной отчетливостью поворот в народном сознании.

Государственная власть, едва родившись, уже претендовала на божественное происхождение, и эти претензии не подвергались обществом сомнению в течение многих столетий.

«Королевство установил бог», — говорил бельгийскому историку Ж. Вансина король конголезских бакуба. И в этом был убежден не только он сам, но и его подданные.

Воот, первый бакуба и первый король, получил из рук бога власть над всем, что есть на земле. После его смерти претенденты решили положиться на суд божий. Каждый из них должен был бросить наковальню в озеро, и тот, чья наковальня удержалась бы на воде, становился королем. Вождь клана бушоонг украл легкую наковальню вождя клана биэнг и восторжествовал над соперниками. А позднее и сам бог одобрил этот выбор нового короля: по королевскому приказу склонялись деревья, озеро окрашивалось в различные цвета, на спине гигантского крокодила король переплыл озеро. Все это были несомненные признаки божьего благоволения.

Так верховный вождь оказался наделен удивительным могуществом. От него зависело плодородие — земли, природы, женщин племени, и это его свойство оберегалось посредством великого множества запретов и сложных обрядов. А когда в той или другой деревне ожидался бедный урожай, к королю приходили оттуда за помощью.

Столько в племенном мировоззрении было связано с представлением о священном, чуть ли не божественном характере власти вождя, столько в общественном сознании зависело от убеждения, что через верховного вождя осуществляется спасительная связь с миром предков, что, когда этот круг идей, разорвавшись, рассыпался, начинало рушиться все хитроумное здание древней «идеологии».