Африканскими дорогами - Иорданский Владимир Борисович. Страница 41

Подобные сожаления выражали не только вожди. Их можно было услышать и от крестьян и от мелких торговцев. Грусть по недавнему золотому веку уже появилась…

И все же главным, пожалуй, была не эта ностальгия. Сильнее был страх — перед ведьмами, колдунами, знахарями, ворожеями, неожиданно приобретавшими очень большое значение в обстановке социального кризиса и краха «племенных» религий. Пророки новых, африканских, церквей и сект несли избавление от этого ужаса.

Нам трудно это представить, но для очень многих в Гане было совершенно правдоподобным описание «сражения» с ведьмами одного из пророков, который рассказывал: «В начале декабря 1953 года все ведьмы мира собрались в Манкессиме, в краю народа фанти. Узнал я об этом от бога и направился духом своим в Манкессим, где уже было четыре тысячи ведьм. Зная, как серьезно дело, я вернулся к себе и подготовился к духовной войне против ведьм. 10 декабря началось их нападение. Мы встретили ведьм молитвами, бросали в них святой песок. Это была великая битва, ведь число ведьм возросло до 20 тысяч. Мы смогли отбить атаку, но сражение так меня обессилило, что я должен был провести несколько дней в постели, пока не пришел в себя».

Конечно, многие продолжали искать защиты от ворожбы в старых, традиционных способах, совершая различные магические обряды и соблюдая запреты — табу, установленные предками.

В то же время росло число людей, которые связывали свой душевный покой и материальное благополучие с успехом проповедников христианских сект в «сражениях» вроде описанного выше.

В Аккре злых духов загоняли в море. Первоначально бесов заклинали бросаться в море здесь же, в городе, но они не все тонули, некоторые находили себе убежище в душах неосторожных местных жителей. После жалоб горожан было выбрано новое направление — подальше от столицы.

Эти заклинатели бесов и пророки выполняли функцию, которой не существовало в старом обществе. На социальной сцене они играли роль, которой опять-таки не было еще в недавнем прошлом. Само их появление, почти одновременное, повсюду на континенте к югу от Сахары, где древние африканские верования соприкасались с христианством, видимо, было реакцией традиционного общества на рожденную новой эпохой потребность.

Движения собственно народной мысли, пути трансформации народного сознания требовали и сооответствующих масштабов исследования — групповых усилий, планомерной работы большого коллектива с использованием метода массового опроса. К сожалению, в гуманитарных науках остается поразительно живучим индивидуалистский дух личного усилия, значительно утративший свои позиции в так называемых точных науках. Нет сомнения, что вклад индивидуальной мысли всегда будет первостепенно важным, по подлинный переворот в общественных исследованиях способны произвести совместные усилия десятков и сотен ученых, по единому плану работающих над единой темой. Отдельный исследователь сейчас имеет право скорее лишь на догадку, на гипотезу.

Поэтому только как осторожное предположение выскажу мысль: эта плеяда «героев» (пророков, исцелителей) была допущена появиться в своей роли на африканской сцене потому, что ими объективно облегчались роды новых общественных отношений. Разве освобождая крестьянина от страха перед темными силами прошлого, эти люди не способствовали тому, что он решительнее, смелее начинал добиваться иных, чем прежде, порядков и отношений? Наверное, так и было. Бесы, загнанные в море, уже не преследовали ночами воображение думающего о завтрашнем дне человека.

Не случайно именно секты во многих случаях первыми формулировали нормы новой морали, то есть новых общественных отношений.

В Народной Республике Конго, например, долгое время существовала, да, вероятно, существует и сейчас, небольшая религиозная группа лассистов, названная так по имени своего «пророка» — Лаоси. Марсиаль Синда писал, что большинство верующих вступили в нее, чтобы найти убежище от колдунов и подстерегающих в любое мгновение несчастий. И Ласси обещал защиту при соблюдении его последователями нескольких заповедей — этических норм.

Среди них — запрет убивать или творить насилие, запреты воровать, обманывать. От членов секты требовали отказа от многоженства и внебрачных связей. Они не могли курить табак или гашиш, пить вино. Им вменялось в обязанность уважительное отношение к другим верованиям.

Нарушение этих принципов не оставалось безнаказанным. Совершившего убийство отлучали автоматически, нарушение других заповедей каралось временным отлучением. Женщина, уличенная в адюльтере, тем не менее не наказывалась сразу же: считалось, что муж обязан семь раз простить ее, прежде чем добиться развода. В случае, если супружескую верность нарушал муж, жена возвращалась к своим родным и оставалась там, пока возникший конфликт не разрешался мирным путем.

В Конго мое внимание часто обращали на то обстоятельство, что эти этические нормы были выработаны не без влияния христианства. Это справедливо. Однако в той картине, которую я наблюдал, было важно узнать, не какой художник нарисовал ту или иную подробность, а кто разработал общий замысел, композицию. В этом отношении, конечно, решающую роль сыграло африканское народное сознание.

Новые принципы морали отражали прежде всего ее надплеменной характер. И раньше убийство жестоко каралось, и прежде адюльтер мог быть наказан даже смертью, и кража была чем-то предосудительным, но только в тех случаях, когда жертвой преступления оказывался соплеменник, поскольку нарушалась сплоченность племени. Другое дело, если речь шла о чужаках.

Теперь же предпринималась попытка покончить с этой двойственностью трибалистской этики.

Некоторые новые заповеди, например запрещение полигамии, шли в разрез с древнейшей местной традицией и встречали активное сопротивление в самых различных слоях населения. Однако их поддерживали молодежь, наиболее разоренные группы крестьянства, которым существование полигамии на многие годы перечеркивало надежду на создание собственной семьи.

В Гане в 30-е годы приобрела известность небольшая секта «второго Адама». Каждый ее последователь обязан был полностью отречься от половой жизни, ему запрещалось носить одежду. Это не было простой причудой. В двух нормах — наготы и абсолютного полового воздержания — нашли свое крайнее выражение настроения отрицания и новых порядков, складывающихся под знаком личного обогащения, стяжательства, и старого общества с характерной для него распущенностью.

В секте насчитывалось мало людей — около пятидесяти, что понятно. Но это не значит, что мысли, приведшие этих людей к несколько экстравагантному аскетизму, не волновали значительно более широких общественных слоев.

Когда годами позже в городах Ганы появились первые группы, увлеченные идеями социальной справедливости, ими в иных случаях двигало негодование жаждой накопительства, рвачеством, коррупцией, сопровождавшими нарождающийся капитализм.

Еще одной силой, вытолкнувшей на первый план африканской истории плеяду духовных лидеров, была постоянно крепнувшая тяга к национальному освобождению.

Учение Симона Кимбангу не забывалось. В соседнем с Заиром Конго по деревням звучали песни, предвещавшие конец господства белого человека.

Один из гимнов был пронизан болью за порабощенную родину:

«Конго, мирный край, почему тебя топчут иностранные солдаты? Плачь, Конго, говори и скажи нам, кому ты принадлежишь, Конго?»

Но одновременно слышались и оптимистические ноты: «Братья Конго, совершите последнее усилие… Через несколько дней, может быть, завтра, будет вынесен приговор „злым людям". Что вам известно? Что вам известно, братья? Братья Конго, совершите последнее усилие, „злые люди“ будут изгнаны. Они умрут, они умрут вместе со своей ненавистью».

«Злыми людьми» называли европейцев.

В то же время конголезцы зачастую стремились встать выше националистических страстей. Свою борьбу за свободу родины они очищали от расистских предубеждений. В деревнях была записана народная песня, в которой говорилось: «Мы не хотим споров, мы не ищем вызова, мы родились мудрыми, мы не осуждаем ни одну из рас, мы никому не объявляем войны, ибо мы все — люди».