Тени «Желтого доминиона» - Рахим Эсенов Махтумович. Страница 40

Час был поздний. В комнатушке стоял густой запах чорбы – наваристого бульона из баранины. Еще в коридоре Ашир Таганов заметил зажженную керосинку, на которой в небольшом походном казанке готовилась еда.

Чары Назаров деловито и коротко изложил основные детали завтрашней операции, от которой зависел успех всего задания. Когда он кончил, заговорили все сразу. Назаров улыбнулся, поднял руку:

– Давайте, товарищи, по одному.

И каждый высказался, как лучше провести операцию, дополнив свой рассказ новыми подробностями и замечаниями. Словом, равнодушных к предстоящему делу не оказалось. Только один Стерлигов часто выходил в коридор, гремел там посудой, крышкой казанка и, обдавая всех сидящих запахом баранины, важно проходил на место, безучастно слушая говоривших.

Расходились поздно. Только Таганов и Бегматов задержались, чтобы обговорить кое-какие детали.

Утром Халлы Меле в нарядном белом тельпеке, в коричневом чекмене, обвешанный с ног до головы оружием – новеньким винчестером, маузером и наганом без кобуры, заткнутым прямо за пояс, перепоясанный крест-накрест пулеметными лентами, гордо вышагивал по поселку Ербент, оправлявшемуся после басмаческого нападения.

Скотоводы латали свои юрты, продырявленные басмаческими пулями, вывозили в пески убитых верблюдов и ишаков, возились у колодцев, ремонтировали разбитые басмачами большие водоналивные бочки. Всюду царило возбуждение, женщины выбивали кошмы, носили воду из колодцев, помогали мужьям. Словом, аул залечивал раны, а из песков уже возвращались скотоводы, сбежавшие туда от басмачей. Шли с семьями, детишками, усаженными на верблюдов, лошадей и ишаков, с отарами овец и коз. Красноармейцы охотно помогали аульчанам ставить юрты, поили коней у колодцев, строили тандыры….

Среди всей этой суеты Халлы Меле еще издали увидел трех красноармейцев с винтовками наперевес, которые вели под конвоем двух басмачей.

Завидев эту процессию, он хотел было свернуть с дороги, но почему-то в нерешительности затоптался на месте: лица арестованных показались ему знакомыми. В одном из них, полном, одутловатом, он узнал Амир-балу, с которым когда-то служил в джунаидовском отряде; рядом шагал такой же широкоплечий парень, но стройнее, с крупными чертами лица – Хемра, один из «парламентеров» Эшши-хана, брат Амир-балы. Бледный, задумчивый, он шел, глядя себе под ноги; Амир-бала, напротив, надулся, словно индюк, шагал бодрее, всем своим видом показывая, что его не страшит плен.

– Эй, Амир-бала! – Халлы Меле подошел к пленным. – Ты что, не узнаешь? Я – Халлы Меле!

– О Аллах! Откуда ты?! – Амир-бала отпрянул в суеверном страхе. – Эшши-хан говорил, что сам тебя похоронил…

– Так ему хотелось… А я вот жив!

– К красным переметнулся? Вижу…

– Я служу в отряде «Свободные туркмены».

– Сказал бы проще – у красных.

– Прекратите разговоры! – вмешался один из конвоиров. – С арестованным разговаривать не положено. А ты, «свободный туркмен», – эти слова красноармеец, сам туркмен по национальности, произнес с издевкой, – шагай… Вон, дуй к себе в отряд! – И строго приказал арестованным: – Не останавливаться!

– Амир-бала! – крикнул вдогонку Халлы Меле. – Я скажу о тебе своему сердару…

Вскоре в конторе аулсовета, где шел допрос братьев, появился Ашир Таганов. Чары Назаров и Василий Стерлигов, увидев его, прекратили допрос.

– Командир, – обратился Таганов к Назарову, – у тебя в плену два моих родича – Амир-бала и Хемра. Освободи их – выкуп дам!

– Мы людьми не торгуем, – Назаров недовольно поморщился, но в душе восхищался Тагановым, как тот, умело изображая сердара – главаря полусотни, повел задуманный чекистами разговор. – И потом, они воевали с оружием в руках против трудового народа. Их по закону судить будем.

– Слушай-ка, командир! – распапялся Ашир. – На прошлой неделе, когда я привез тебе твоих трех раненых аскеров, которых я подобрал в песках, ты сказал мне: «Спасибо, Ашир-сердар. Ты спас жизнь трем большевикам, которые мужественно сражались с басмачами. Проси что хочешь!» Тогда я у тебя ничего не попросил, а теперь вот прошу – отпусти моих родичей. Разве ты не джигит, командир?

– Да, я говорил так. Но мы должны выяснить степень их вины – раз. Во-вторых, кто они – баи, ханские сыновья, может?

– Да какие же мы баи? – робко подал голос Хемра, раскрасневшийся от волнения. – Нашего отца, бедного носильщика, знает весь Ильялы…

– Вот что, Ашир-сердар, – решительно сказал Назаров. – Советская власть добра не забывает. Мы тут посоветуемся и сообщим ответ.

Через несколько дней полусотня Ашира Таганова держала путь на северо-запад Туркменистана. В конном строю вместе с джигитами отряда скакали Амир-бала и Хемра. Назаров, вернув братьям коней, отпустил их с условием, что они возвратятся домой, к родным очагам, займутся мирным трудом. Таганов тоже поручился за братьев, сказал, что сопроводит их до родного аула, а Амир-балу и Хемру строго-настрого предупредил: «Помните, мы народ свой не грабим».

Полусотня не торопясь, от колодца к колодцу, продвигалась к сердцу Каракумов – Дарвазе, чтобы оттуда, по Большой Хивинской дороге, через колодцы Коймат и Дахлы добраться до Ташаузского оазиса.

По пути встречались разоренные басмачами кочевья, хранившие еще следы человеческого жилья, – клочки изодранных кошм, разбитые остовы юрт, побуревшее от крови тряпье. Курилась на ветру белесая зола очагов, заброшенные колодцы были завалены дохлыми ишаками и верблюдами. По ночам джигиты слышали душераздирающий вой шакалов и одичавших собак. Картина разорения производила на людей такое впечатление, что иные молодые чекисты не выдерживали и, подъехав к Таганову или к комиссару Бегматову, говорили, но так, чтобы не слышали Амир-бала и Хемра:

– Сколько можно терпеть, товарищ командир?! Дайте команду – мы отомстим! Сердце кровью обливается…

– Не товарищ командир, а Ашир-сердар, – одергивал Таганов не в меру горячих парней. – Эмоции – плохой советчик в большом деле.

А вечерами на привале Таганов обходил молодых чекистов и подолгу беседовал с ними о том, что долг, приказ Родины предписывает им побеждать врага, заставить его сложить оружие мирным путем.

– Вы думаете, у нас с Бегматовым сердце не болит? – с жаром говорил Таганов. – Но партия требует от нас – добром, миром склонить членов басмаческих шаек к добровольной сдаче…

Следы басмаческого насилия постепенно пробуждали гнев и у Амир-балы, и у Хемры. Братья, одинаковые с виду, на самом деле нисколько не походили друг на друга – ни внешне, ни внутренне. Амир-бала был высокий и плотный, с заметным брюшком, круглыми сверкающими белками глаз на крупном мясистом лице, имел солидный басмаческий стаж и был нагловат. С джигитами отряда он держался высокомерно и судил о полусотне в меру своей испорченности: «Не верю, чтобы они басмаческим промыслом не занимались. Чего ради здоровенные парни в песках слоняются?» – говорил он брату. Хемра помоложе, лет двадцати пяти – двадцати восьми, тоже высокий, но подтянутый, с большими выразительными глазами на красивом, с утонченными чертами лице; застенчивый и добродушный, он смущался даже при крепком словце.

В отряде, где братья находились вот уже вторую неделю, они чувствовали себя равноправными членами, замечали, как все джигиты уважительно относились к своим командирам. А Таганов, строгий и справедливый, и Бегматов, мягкий и приветливый, отвечали своим подчиненным тем же. И все они были очень доступные, доброжелательные. Вскоре братья, не таясь, поведали им о своей жизни, о путях-дорогах, приведших их в басмаческий стан.

…В Ильялы трудно было, пожалуй, сыскать человека, не знавшего старого носильщика Максуда и двух его сыновей, живших возле городского базара. Амир-бала и Хемра помогали отцу, но больше всего пропадали в имении известного в округе крупного рыночного торговца и арендатора Халта-шиха. То земли его пахали, то за садом ухаживали, то товары упаковывали и, погрузив на верблюдов, отправляли в Хиву, Бухару, Хорезм, Ургенч… Иногда и сами вместе с караваном отправлялись в дальний путь.