Шахматист - Лысяк Вальдемар. Страница 14

— Не забывайте, милорд, что это не вы, а я буду рисковать жизнью, поэтому я, и только я, буду решать, кто со мной отправится. Меня не волнует, что поляк разговаривает по-польски, а у Робертсона имеются контакты с шотландцами в Шамотулах. Если у меня должно быть десять человек, это должно быть десять моих пальцев. Предпочту иметь на три пальца меньше, чем десяток с одним искусственным, поскольку в решающий момент протез может подвести. Недели хватит, чтобы найти несколько людей, но недели весьма мало, чтобы убедиться, чего они стоят. Поэтому перед отъездом я устрою им экзамен в Сторгейте и его окрестностях — те, кто этот экзамен выдержат, будут достойны любого доверия.

— Ты что еще придумал, Бенджамен? Если какую-то авантюру, то не советую. После приключений в Сторгейте выходят либо на четвереньках, либо вообще не выходят. Ты что, собираешься брать на корабль калек?

— Калек и трупы оставлю, зато буду уверен, в тех, кого возьму, что это везунчики, а такие будут нужны мне более всего. Ибо, вопреки тому, что вы, милорд, предполагаете, а ваша идея, не спорю, весьма хитроумная, но обычные счастье и удача тоже может быть козырем в этой игре. Если же их не будет, даже сотня гениальных планов не помогут нам изменить ход истории, ведь как еще назвать похищение императора?

— Императора, императора!.. — процедил Кэстлри. — Это самозванец, корсиканский парвеню! А ты говоришь о нем тоном какого-нибудь француза.

— Я всегда, милорд, говорю таким тоном, каким желаю говорить, и если кому-нибудь этот тон не нравится, тогда этот человек и не должен со мной разговаривать. Буду откровенен и прошу правильно понять то, что я скажу. Во мне нет ненависти к Наполеону. В отличие от всех вас — я его уважаю. Если бы он не был таким, то сейчас разводил бы караулы в каком-нибудь провинциальном гарнизоне, а не потрясал половиной Европы. Вы считаете его дешевым негодяем — дело ваше. Если бы он был таким, вы не покупали бы меня за миллион фунтом для схватки с ним. Не ваши мотивы меня интересуют, но сама игра, поскольку обещает быть интересной. Думаю, на сегодня это уже все. Зайду завтра, чтобы увидеть ваших орлов, милорд. Да, еще одно. Где я должен размещать людей, которых найду?

— В этом доме. Пропуском будет пароль «шах королю». Я приготовил одну комнату для тебя, для остальных же несколько спальных мест в большом зале. Они могут здесь спать, есть, всего будет достаточно. Обслуживать их будет Степлтон.

— Прекрасно, в лакеи он годится. До свидания, милорд. Пошли, Сий!

Он и его слуга, поднялись, и в тот же момент встал с места и Кэстлри, со словами:

— Я проведу тебя, Бенджамен. Признаюсь, я не очень тебя понимаю. Ладно, в тебе нет ненависти к Бонапарту, но ведь эта шахматная партия тесно связана с политикой. Ведь ты же не скажешь, что и политика тебя не интересует.

— В данное время — она мне совершенно безразлична.

— А Англия?

— Англия у каждого своя. Для вас, милорд, Англия — это ваше министерское кресло, ради которого вы все это выдумали. А без него Англия интересует вас так же, как бедняка, который Англию видит в куске говядины. И что остается? Слова.

— Давай не будем дразнить друг друга, Бенджамен, так будет лучше для нас обоих. Если я спрашиваю это, то потому, что не понимаю твоих побуждений. И, наконец, говоря откровенно, шансы в этой игре — один к ста. Так ради чего? Ради денег? Или тебя привлекает интеллектуальная игра, или может, слава и ты мечтаешь о пьедестале? Скажи мне правду, пожалуйста, мне хотелось бы знать.

Они находились уже на половине лестницы. Батхерст остановился и, повернув лицо, поглядел хозяину дома прямо в глаза. И ответил тоном, совершенно иным, чем до тех пор. Если бы Кэстлри не был столь шокирован впечатлением, которое осталось от встречи с этим молодым человеком, он обязательно почувствовал бы певучую, меланхолическую нотку:

— Милорд, я уже сказал вам правду, только вы пропустили ее. Игра, со своим непостоянством, сердечной дрожью, напряжением и безошибочным расчетом, без которой теряется смысл существования. Меня возбуждает сама игра. В ней имеется все самое прекрасное, что можно взять от жизни. Потому я и хочу сыграть эту шахматную партию живыми фигурами. Вы понимаете меня, милорд? Это как религия. Можно проводить жизнь за письменным столом, в собственном доме, на корабле, в кузнице или на троне, но все это тюремные камеры, если в них нет радости жизни, которая существует внутри человека, а не только лишь во внешних проявлениях. Суп и бифштекс можно съесть и без соли. Политика, мудрость, доводы, причины, следствия… Милорд, да что все это стоит? Пламя свечи, тепло женского тела, моя рука на прикладе и мысль: успею или не успею, собачья преданность Сия — благодаря им жизнь стоит жизни. Политика и ваши всемирные замыслы — это пустыня, в которой песчинка ощущает рядом с собой такие же песчинки, сухие и обожженные. Меня среди них нет и не будет… Вот вам вся правда, милорд. Прошу не опасаться. Не знаю, удастся или нет, но я сделаю все, что только смогу, чтобы выиграть и привезти его вам. До свидания.

Двери закрылись, и Кэстлри остался один. Сквозь окна пробивались лучи солнца, побеждавшего туман и холл сделался светлее, но он этого не замечал — слепой с открытыми глазами. То, что он сейчас испытывал, было странной смесью ненависти и радости. Он понял, что нашелся человек, который, как никто другой на свете годится для реализации его планов. И радуясь этому, одновременно он ненавидел и завидовал, как тот, кто не верит в Бога, завидует верующим потому, что у них в душе имеются алтари.

Тем временем, Бенджамен Батхерст направлялся к дому, в котором намеревался застать Роберта Уилсона [72]. Он встретился с ним, и после краткого обмена мнениями открыл коварство своего родственника. Тогда он подумал, что следует быть осторожнее в этой стае лис, которые обманывают друг друга, поскольку не исключено, что кто-нибудь из них может оказаться провокатором, шпионом или еще Бог знает кем, но желающим, чтобы операция закончилась фиаско.

— Знаете ли вы, — спросил он Уилсона, — какое задание хотел вам доверить сэр Персеваль?

— Мне известно лишь то, что речь идет о какой-то направленной против французов акции на территории Пруссии, — ответил на это Уилсон.

— Для выполнения этой задачи, — продолжал Бенджамен, — нужно несколько опытных людей. У меня всего лишь неделя на то, чтобы их найти. Я занял место, которое было предназначено для вас, сэр.

Уилсон совсем не удивился тому, что настолько важное задание, что сам Спенсер Персеваль исполнял роль вербовщика, было доверено юноше, похожему на воспитанную девушку из хорошего дома. Сам Уилсон был всего на шесть лет старше Батхерста. Он родился в 1777 году, и играть с жизнью в азартные игры начал с 16 лет и многократные возможности заглянуть смерти в глаза научили его читать в глазах других людей. В глазах сидящего напротив него денди Уилсон отметил нечто, что даже самых больших забияк (если только у них достаточно ума) заставляет избегать задираться с подобного рода людьми, чтобы не тратить средства на очень длительное лечение. В одно мгновение между ними образовался тот магический, инстинктивный флюид, который сближает две подобные натуры, словно зверей одной породы, встретившихся в джунглях, переполненных заурядными представителями фауны. Собственно говоря, их отличали только две вещи: Уилсон был классическим пассионарием типа «a foolish Englishman» [73] и страстно интересовался политикой. Если же не считать этого, они были идентичными: тонированная экстравагантность, головокружительная бравада, не лишенная хладнокровия в самом жарком огне, откровенные реакции сердца, виртуозное владение оружием. Каждый из них принадлежал к семейству появлявшихся в любую эпоху Божьих Безумцев, наследующих или же прививающих себе гены Сирано де Бержерака и д'Артаньяна, Баярда и Дюгесклена, Кортеса и Кука — и всех им подобных с самого сотворения мира.