Невероятные приключения Фанфана-Тюльпана. Том 2 - Рошфор Бенджамин. Страница 10

- Господа ..., - воскликнул Лафайет, и прекрасно говорил в течение двадцати минут, что Большая Борзая, сократив риторику и взяв из неё самое существенное, свел к следующим двум вещам: предложению богатого вождя в обмен на дружбу с союзом в два раза большего количество баррелей рома, чем предлагают англичане, и необходимого количества портретов Людовика XVI.

Затем вновь пошли тосты и деликатные разговоры, хитрость индейцев творила такие чудеса, что Лафайету осталось лишь утроить ставку.

- Черт, - обратился маркиз к Большой Борзой. - Это будет дороговато.

Краткое заключение, в переводе занявшее десять минут, вызвало оживленную дискуссию, в результате которой была высказана следующая позиция:

- Это дороговато, да, - перевел Большая Борзая, - но они предлагают взамен, кроме их союза, конечно, возможность называть вас Кайвла.

- Что это значит?

- Это имя священного воина, вот уже много лун высокочтимое в племени. Носить его имя - большая честь.

Час спустя названный Кайвла, учетверив ставку, подписал союзный договор. Шесть наций обязываются истребить всех врагов Кайвлы и помогать его американским друзьям. Большая чаша рома переходила от одного к другому, после чего начался обед в дружеской обстановке, где раскаты веселого смеха индейцев противостояли смешку ущемленного Лафайета и безумному хохоту Тюльпана, плохо переносившего ром - по крайней мере в таком количестве. Новость о новом союзе и преимуществах, которые он дает, дошла до народа и снаружи послышался шум, громкий смех, визг женщин и праздничный грохот барабанов. Лафайет присел на корточки рядом с Большой Борзой, чтобы пожать ему руку:

- Мсье, я вам благодарен. Само провидение послало мне вас. Благодаря вам война примет новый оборот. Вы хорошо послужили Франции, которая, будьте уверены, проявит вскоре всю свою военную мощь в этой войне за независимость. Уверяю вас, что сделаю все возможное для получения вами награды. Хотели бы вы воинское звание?

- О, да, мсье генерал-майор, воинское звание - это моя мечта!

Лафайет и Тюльпан с удивлением посмотрели на него. Здоровяк так расхохотался, что у него затряслось брюхо и слезы выступили на глазах. Маркиз спросил о причине веселья.

- Впервые такая награда будет присуждена дезертиру, мсье генерал-майор, - ответил тот, просто задыхаясь от смеха. - И дезертиру из французской армии.

- Извините меня, но со всеми этими речами не было времени спросить, как вы попали к ирокезам, - спросил учтиво, но довольно сухо педантичный Лафайет.

- Потому, что дезертировал, черт возьми.

- Я не это хочу знать, - сказал генерал-майор, чопорно поднимаясь и нахмурив брови. И другие поднявшиеся вожди повлекли его за собой наружу, где был устроен танец скальпа вокруг некоего Смита, старшего казначея-англичанина, имевшего несчастье попасться под руку. Это не позволило Лафайету заняться морально-политическими наставлениями.

- Когда вы дезертировали? - осведомился Тюльпан у переставшего смеяться франко-ирокезского здоровяка.

- Боже, мой мальчик, год вы хотите спросить? Мне трудно ответить, особенно из-за давнего счета в лунах. Лет двадцать, я думаю. Да, это, должно быть, произошло двадцать лет назад. Во времена проклятой Семилетней войны. Когда не вы, а другие французы, были изгнаны за пределы Канады англичанами. Монкальм, убитый возле Квебека, это вам что-нибудь говорит? А капитуляция Монреаля?

- Смутно, - сказал Тюльпан. - Я тогда, пожалуй, сосал бутылочку с соской. А все же что бы вы могли сказать нам, иным французам? Ведь вы были одним из нас в то время.

- Но вот уже давно я ирокез. Должен вам сказать, мой мальчик, я уже почти забыл родной язык. Несколько месяцев мне довелось прожить в Филадельфии, где я встретил прекрасную даму, говорившую по-французски. Я так хотел бы следовать за ней, но устыдился этого, особенного когда она сказала:

- Вы делаете много ошибок во французском для француза, мсье Кут Луйя.

- Мсье Кут Луйя?

- Большая Борзая на ирокезском. Тогда вернуться с повинной, я отказался от этого. God bless me, [7] это было скорее helpful [8] сегодня.

- Видно, что вы давний союзник Англии, - сказал Тюльпан. - И как вы вернулись к нему? Французскому, я хочу сказать.

- Перечитывая каждый вечер пять страниц Священной Библии, всегда лежавшей в моем старом армейском рюкзаке. Это моя жена туда её положила. К счастью, я умел читать.

Всеобщий шум, полный веселья, донесшийся снаружи, прервал их. Тюльпан спросил, что произошло. Узнав, что ожидает Смита у прекрасного резного столба для скальпирования, он бросился наружу, не удосужившись даже извиниться, вовсе не для участия в спектакле, а чтобы помешать ему. Как? Полупьяным, он не на многое был способен, но Бог - по крайней мере не Великий Маниту - опередил его. Вдохновленный природным великодушием, Лафайет к прибытию Тюльпана на место общего веселья, уже протестовал.

- Господа, - рокотал он, - не было сказано, что только что заключенный союз будет обагрен кровью невинного. Наша дружба не требует человеческих жертв. Напротив, нужно проявить высочайшее милосердие, как бы ни была презренна английская нация. Величием нашего обьединения, Великого Племени французов и Великой Нации ирокезов, я, участник договора, подписанного с вами, обращаюсь к почтенным вождям: освободите этого человека!

Он имел несчастье появиться в лагере в час, когда история его изменилась, лагеря я хочу сказать.

Надо сказать, что никто ничего не понял из его речи, но его жесты, возмущение, непонятная добродетель, сильный голос, искусство ставить точки над i, его бледность - всего этого было достаточно, чтобы вожди индейцев поняли, не понимая слов: баррели рома и портреты Людовика XVI ускользнут, если они не уступят требованиям этого человека. Они согласились и вновь вернулись в вигвам, где Большая Борзая уже спал. Успокоенный Тюльпан, чтобы продолжить прерванный разговор, слегка встряхнул добряка.

- Мы остановились на вашей супруге, - начал он, - положившей Священную Библию в ваш рюкзак.

- Как же, она была очень набожна, моя бравая Фелиция. Просто сама доброта. Я часто упрекал её за то, что отправила меня умирать на войне, но что вы хотите? Возвращение во Францию меня удручало, и она тоже.

- И я знал одну Фелицию, - сказал не без ностальгии, Тюльпан, которому это имя напомнило раннее детство, его быстрое взросление, разборки с Картушем, его друга Гужона Толстяка, убитого в сражениях на Корсике пять лет назад из-за ошибки гнусного полковника Рампоно, предместье Сен-Дени, откуда он ушел в десять лет с узелком на плечах, чтобы вернуться туда ещё лишь раз, шесть лет спустя, тайком ...

- Это моя приемная мать. Однажды, очень молодым я её покинул, чтобы повидать свет, но, когда я вновь проезжал через Париж после войны на Корсике ... и дезертиром, как и вы, я не нашел в Сен-Дени места, где мы жили.

- Предместье Сен-Дени? А что за улица?

- Улица Грене, номер 20

- А я с улицы Косонери, рядом, да? Могли бы быть знакомы.

- Вот это да, - рассмеялся Тюльпан.

- Ее как звали, вашу приемную мать? Может быть, я её знал.

- Последнее время - Фелиция Пиганьоль.

- Пиганьоль? Вы сказали - Пиганьоль? - переспросил Большая Борзая с внезапно поглупевшим видом.

- А прежде, до того как я её узнал, Фелиция Донадье. Ее муж погиб в Канаде ... как и вы...

- Подожди, мой мальчик, я не погиб..., - начал тот, возбуждаясь.

- Тот тоже.

- Ба, отлично! Это же я!

- Кто?

- Кто? Виктор Донадье. Донадье Виктор. Одним словом, солдат Донадье Виктор. Муж Фелиции. Каково! - заключил он, с невороятной легкостью вскочив и раскрыв объятия, устремив глаза к небу, как бы беря Великого Маниту в свидетели своих слов:

- Каково! Я тот, кто, будь я там, считался бы твоим приемным отцом. Обнимемся, сын мой!