Бог войны и любви - Арсеньева Елена. Страница 17
Стоявший рядом с Ангелиной Меркурий прерывисто вздохнул, и, покосившись, она увидела, что лицо его не отражает общего ошалелого восторга, а исполнено той же печали, которая тяжелым камнем лежала на сердце Ангелины. С трудом проглотив подступивший к горлу ком, она повернулась — и быстро пошла, почти побежала к выходу, не сомневаясь, что Меркурий последует за ней.
И в самом деле: едва остановилась на крыльце, как тут же он наткнулся на нее с разбегу — и замер, точно остолбенелый, от ее прикосновения. А она не отстранилась: так и стояла, привалившись к надежному крепкому теплу его тела. Но слез было уже не сдержать!
— Они ведь ничего не знают, — пробормотала Ангелина, закрыв лицо ладонями. — Они еще ничего не слышали про Москву!
Ей было так тяжело, словно все горе воюющей, отступающей, побеждаемой России, стоявшей на грани потери своей столицы, сердца своего — Москвы, лежало сейчас на ее плечах и пригибало к земле. У Ангелины подкашивались ноги, и она с облегчением повисла на руке Меркурия, когда тот осторожно повлек ее вперед:
— Пойдемте. Вы едва стоите. Я отведу вас домой.
Ангелине стало стыдно. Меркурий, хворый, недужный, целый день работал свою таинственную работу, потом весь вечер ходит за Ангелиною — и у него еще хватает сил утешать ее, успокаивать, даже предлагать свою помощь. А она про все забыла, даже про обязанности свои, госпиталь бросила… а вдруг сегодня ночью раненых привезут?
Мысль о привычных хлопотах заставила ее встрепенуться:
— Нет, пошли, пошли скорее. Тебе надо лечь, отдохнуть хорошенько. Завтра небось господин Дружинин опять придет за тобою?
— Завтра? Ох, завтра… я и забыл совсем! — воскликнул Меркурий. — Завтра ведь ее уже привезут!
— Кого? — почти безразлично спросила Ангелина, занятая более всего тем, чтобы отвлечь Меркурия от мысли провожать ее, силы надрывать, и неприметно подталкивая его налево, в улицу, ведущую к измайловскому дому. Но она запнулась, когда Меркурий шепнул горячечным, задыхающимся шепотом:
— Самолетную лодку!
В первую минуту Ангелина невольно потянулась ладонью ко лбу Меркурия: не жар ли у него? Не рана ли разошлась, доведя его до бреда?
Но Меркурий раздраженно отбросил ее руку и пошел вперед, к госпиталю, да так споро, что Ангелина едва поспевала за ним. Пробалансировав на узкой, словно лунный луч, кромке огромной лужи, они один за другим вошли во двор, но тут Меркурий обогнул крыльцо и, даже не простившись, зашагал куда-то в сторону.
— Ты куда, куда?! — испуганно вскрикнула Ангелина, точно уж уверившись, что у Меркурия в голове помутилось, но тут же устыдилась своего глупого кудахтанья, сообразив, что обидевшийся Меркурий просто-напросто идет к окну, под которым стоит его топчан, не желая пробираться через всю спящую палату.
Луна стояла в вышине, в чистой, черной небесной глубине, и Ангелине было хорошо видно, как Меркурий подтянулся к подоконнику и уже занес было ногу, чтобы перебраться через него, как вдруг замер, словно пораженный неожиданным ударом, — и медленно сполз обратно во двор, свалился под окном на росистую траву. Ангелина перелетела двор, упала рядом на колени и разобрала тихий шепот бледных, выбеленных лунным светом губ:
— Убили… убили меня!
Ангелина в голос не закричала только потому, что голос у нее пропал. Приникла к Меркурию, зашарила руками по его плечам, груди, отыскивая страшную кровавую рану, потом сжала ладонями побледневшее лицо с закаченными глазами.
— Что? Что?! — едва вымолвила сквозь рыдания.
Меркурий с трудом поднял веки, с трудом шевельнул губами:
— Нет… Он там лежит… там… — И опять бесчувственно поник в руках Ангелины.
Еще раз ощупав Меркурия и окончательно убедившись, что он вполне жив и даже не ранен, Ангелина решилась тоже заглянуть в окно.
Она увидела длинную, просторную палату, в конце которой мерцал огонек свечи, а на стенах — лампадки под иконами. Возле свечи, у дальнего столика, было место дежурной сестры — ее, Ангелины, место, но сейчас, понятно, оно пустовало, должен был бы пустовать и топчан под окошком, однако, к своему изумлению, Ангелина увидела, что на нем, уютно свернувшись, лежит какой-то человек и, чудится, крепко спит. В лунном свете она без труда узнала чернобородого ругателя, и с ее уст едва не сорвалось возмущенное восклицание — да и замерло: луч тускло проблеснул на лезвии ножа, вонзенного в горло чернобородого…
Ангелина мешком свалилась во двор, припала к Меркурию, вся дрожа. Кровь бухала в ушах, но какое-то неведомое чувство вдруг подсказало: нет, это не сердце колотится неистово, а раздаются поблизости чьи-то шаги — осторожные, крадущиеся, почти беззвучные… оглушительные!
Она безотчетно пошарила вокруг, ища какое ни есть орудие защиты, хоть палку, хоть ветку, и не поверила ушам, услышав знакомый испуганный голос:
— Барышня! Где вы, отзовитесь! Князь меня за вами послал, я уж все глаза проглядел! Домой извольте ехать, барышня!
Господи милостивый, да ведь это не тать нощной, не таинственный душегубец — это Филя, кучер измайловский!
Ангелина враз обрела силы, чтобы окликнуть его, велеть помогать — поднять Меркурия, отвести его в коляску, да скорее, да тише!
Ее не оставляло ощущение злобного, недоброго глаза, вперившегося в спину, — убийственного, ядовитого глаза, и она смогла перевести дух, лишь когда кони зацокали копытами по мощеному двору измайловского дома и в окне показался со свечой в руке князь Алексей, ворчливо окликнув:
— Куда это ты запропала, Ангелина?!
От звука этого любимого, родного, надежного голоса она чуть не закричала, желая как можно скорее сообщить о случившемся, снять с себя весь этот ужасный груз, как вдруг прихлопнула рот руками, пораженная догадкой, будто молнией: ведь чернобородый, воспользовавшись отсутствием Меркурия, постарался-таки заполучить топчан, который давно привлекал его завистливую душу, но заодно получил и участь, уготованную Меркурию… в точности как тот человек, что надел перед боем чужую смертную рубаху.
5
ЛЮБОВНОЕ СВИДАНИЕ В УКРОМНОМ УГОЛКЕ
Самые страшные слухи подтвердились: после кровопролитного сражения на Бородинском поле Наполеон вошел в Москву.
Смятение в умах царило неописуемое. Люди отказывались верить очевидному, предполагая в этом распространяемые французскими подсылами измышления. Князь Алексей воспрещал в своем доме любые подобные разговоры, уверенный, подобно Сумарокову, что:
и ежели молчать, то дурное не сбудется. Но настал день, когда и он принужден был поверить в свершившееся.
Всех изумляли причины, побудившие Кутузова дать бой при Бородине, хотя русское войско было гораздо слабее неприятельского и потому не могло надеяться на победу. Однако невозможно ведь было отступать долее! Кутузов желал воротить армии веру в себя, уже подорванную после бесчисленных позиционных маневров прежнего главнокомандующего.
Впрочем, даже и победа в той несравненной, героической битве слишком дорого обошлась бы русским, столь превосходные силы имел неприятель, а потеряв равное с врагом число людей, русские войска вновь стали вдвое слабее, оказавшись вынужденными отступить — и сдать Москву.
По скупым и очень осторожным сведениям, распространившимся в обществе, задача Кутузова состояла единственно в том, чтобы подействовать на настроение обеих армий и умов в Европе (несокрушимый Наполеон изранен, изнемогает, обливается кровью!) — но так или иначе, а сдача Москвы была предрешена. Этот благочестивый город был обречен, подобно мученику, пролитая кровь которого дает силы сподвижникам и братьям, его пережившим.
Все так, все логично и постижимо умом… но непостижимо сердцем. Бонапарту хорошо была известна любовь русских к Москве. Никто никогда не считал равными обе столицы. Древняя Москва для русских не просто город, а мать, которая их кормила, тешила, покоила и обогащала, а блестящий, нарядный Петербург значил почти то же, что все другие города в государстве. Эта неоспоримая истина и сдача Москвы на первых порах произвели в населении одно впечатление: все пропало.