Один из леса - Левицкий Андрей Юрьевич. Страница 2

Я вытащил кисет с остатками табака, свернул самокрутку. Курю я мало, только если выпью или после стресса. Михаил смолит больше, поэтому дефицитный табак у него постоянно заканчивается, и он страдает от никотиновой голодухи.

Раскурив самокрутку, первым делом передал ее напарнику, тот сделал пару глубоких затяжек и сказал:

– А ну пройдись.

Взяв самокрутку и тоже со смаком затянувшись, я встал. Осторожно перенес вес на раненую ногу, прислушиваясь к ощущениям, сделал несколько шагов. Нормально. То есть не нормально, конечно, какое уж тут нормально с этакой дырой, но – терпимо, могло быть и хуже.

Горбун в яме вдруг вострубил дурным голосом и бросился в атаку на стенку. Въехал в нее центральным, торчащим из-под нижней челюсти рогом, повращал им, буравя глинистую почву, вытащил, развернулся и снова забегал.

Михаил выпрямился, повел плечами. На нем были такие же, как на мне, камуфляжные штаны, заправленные в высокие черные ботинки, и серая охотничья куртка. Моя, похожая, только зеленая, лежала на жердях. Эти куртки вместе со штанами, ботинками, палаткой и бруском серебра на триста грамм мы получили с год назад в оплату за то, что под Белой Церковью помогли одним старателям отбить их схрон с артефактами у пришедшей с юга банды.

– Всё, мы дело сделали, – сказал Миха. – Иди на стоянку, а то заявится кто-нибудь и палатку унесет. Приготовь поужинать. А я дождусь, когда горбун отправится в мир иной, голову отрублю и притащу.

– Он меня проткнул! – возмутился я. – Я убить его хочу. Мечтаю прям.

Напарник почесал лейкопластыревую нашлепку на правой скуле – вчера поздно вечером брился и порезался в темноте.

– Вот ты достаешь иногда, Стас, своей упертостью. Иди на стоянку, говорю, без палатки останемся.

– Отомстить хочу, – заупрямился я. – Возле сарая все равно никого никогда не бывает, кроме нас. Месть – это хорошо и приятно.

– Мстить полезно для душевного здоровья, не спорю. Но в данном случае ты имеешь дело не с человеком, а с неразумным зверем. Знаешь, как один умный мужик сказал: прощают только недостойных мести. Этот хрен рогатый внизу как раз недостоин. Он же не понимает ничего.

– Сам говорил, что у них зачатки интеллекта.

– Вот именно, что только зачатки.

Я продолжал напирать:

– Башка такого самца весит килограмм тридцать, не меньше. Плюс освежевать же надо, мясо хоть и жесткое, но ты что, его бросить хочешь? Бесхозяйственно это. Завялить, засолить… Может, часть к Сигизмунду снести или продать поселянам… Как ты в одиночку все потащишь, мы ж собирались волокушу для двоих делать. Сам не донесешь.

– Ты тем более не донесешь с такой-то ногой.

Он задумчиво огляделся. Давно перевалило за полдень, в кронах деревьев гулял ветер, шелестел листвой. Начало осени – уже прохладно, но морозов пока нет, ночью мы спали без костра. От небольшой дубравы, где устроили ловушку, было километра три до Ореховки, которая находилась на юго-западе. А к востоку от нас лежало большое пятно Леса. Оттуда, из смертельной для людей мутировавшей чащи и приходил этот кабан-горбун, надоедавший поселянам.

Мне в голову пришло, как можно эту ситуацию разрулить, но напарник уже и сам озвучил:

– Стоянку надо перенести сюда. Сарай, конечно, привычней, но… Короче, оставайся здесь, жди, пока горбун сдохнет. Я возьму скатки, рюкзак и приду. А ну посмотри на меня.

Я посмотрел. Он вгляделся в мое лицо и спросил:

– Голова не кружится? Блевать не тянет?

– Да нет, все путем. Обычная рана, впервые, что ли. Я в норме.

– Ладно, жди. Скоро буду.

Миха взял у меня самокрутку, в последний раз затянулся, вернул и ушел. Я докурил, накинул куртку. Погрозил кулаком горбуну. Тот фыркал, тяжело топотал по дну ямы, иногда останавливался и мотал башкой. Шеи у этих тварей почти нет, туловище переходит в угловатую голову с торчащими вкривь и вкось рогами. Глаз не видно, только темные щелочки в складках жесткой щетинистой шкуры.

– Пристрелить бы тебя, урод! – в сердцах сказал я, все еще раздосадованный тем, что на ровном месте заполучил дыру в икре и головную, вернее, ножную боль на ближайшие дней десять.

Горбун в ответ, глухо замычав, упал на бок, и тогда стало видно, что брюхо у него все в крови. С трудом он поднялся, снова побрел по кругу. Жалко мне его не было ни грамма. Жалостливые в наше время долго не живут. Мутант был причиной смерти как минимум одного человека, из-за него ореховцы лишились нескольких коз, что для поселян вполне могло означать скорый голод и смерть еще многих людей… Короче, в яме подо мной находилось исчадие Леса, подлежащее жесткому уничтожению. Только так, и никак иначе. За эту работу нам пообещали двадцать армейских патронов для «тигры», тридцать – для моего короткоствола, блок охотничьих спичек и пять больших банок тушенки. В наши времена основная валюта, которую берут везде, – старые монеты по одному и десять рублей, а еще серебряные и золотые слитки. Второй валютой можно назвать патроны разных калибров. Михаил утверждает, что из-за Пандемии погибло примерно девяносто – девяносто пять процентов населения, а значит, боеприпасов, которые хранились на военных складах, в процентом соотношении с числом живых сразу стало в разы больше. Только поэтому мы пока стреляем, а не носимся по лесам с луками и арбалетами.

Мне хотелось быстрее вернуться в Ореховку еще и по другой причине: когда мы уходили на охоту, дочка поселкового старейшины Лерка очень многозначительно глядела на меня, а на предложение познакомиться поближе ответила в том смысле, что если вернемся с головой убиенного кабана, то я могу кое на что рассчитывать.

И тут горбун издох. То есть, по выражению Михи, отправился в мир иной. Дубаря врезал. Копыта отбросил, стало быть. Кстати, даже раньше, чем я ожидал. Он вдруг тоскливо, утробно замычал и начал пятиться. Впервые я такое видел: пятящегося самца-горбуна. Ни от кого они не пятятся, даже от темных леших, даже от медведей-шатунов, но сейчас кабан, должно быть, узрел перед собой страшный лик своей кабаньей смерти. Потом снова завалился на бок, брыкнул ногами – и отдал Лесу душу.

Я выждал минут пять, чтоб удостовериться. Мутант не шевелился. Бросил в него несколько камней, причем парочка угодила по брюху, прямо по ране – ни один горбун такого не вытерпел бы, – взял жердину подлиннее, потыкал в тушу: ну всё, свинка склеила ласты.

Вооружившись топором, спустился вниз. Подобрал нож, которым отесывал колья, подступил к горбуну со стороны брюха и ткнул в рану. Он не шелохнулся. Спекся братан. Я взялся за топор. Такую шею рубать – все равно что дерево средней толщины. Позвонки там как колоды, а шкура просто дубовая. Ладно, не впервой. Я поплевал на ладони, ухватил топор покрепче, поднял над головой. И замер.

Опустил, недоуменно нахмурившись. Вслушался. Показалось – или был выстрел? Вроде за лесом…

Еще два выстрела! Что такое, кто там стреляет?

Со дна ямы невозможно определить, откуда доносился звук. Вот черт, а если это Миха на кого-то напоролся?! Времени прошло прилично, он сейчас уже должен заканчивать сборы или даже назад идти.

Снова выстрелили. Так, плохо дело. Я вылез из ямы.

За дубравой была низина, а дальше – маленький холм, не холм даже, так, пологий земляной горб. Приставив к плечу покрытый беличьим мехом затыльник приклада «махновки», я поднялся по склону и услышал шум моторов вдали. Судя по звуку, ехали мотоциклы.

На вершине холма стоял сарай-развалюха, окруженный высокими лопухами. Покосившиеся стены, крыша в проломах, под ней мы и разбили стоянку. Здесь никогда никто не бывал кроме нас. Сколько мы сюда ни приходили, ни разу ни одного человека не видели, и следов тоже.

«Махновка» легкая, всего два с половиной кило. Спусковой крючок у нее коротковат, но я к нему привык, палец плотно лежал в выемке. К тому же неудобная пистолетная рукоять ТОЗа давно была заменена на более комфортную, от «Сайги». Плюс – у ТОЗа при сложенном прикладе автоматически запирается спуск и стрелять нельзя, но в этом ружье мы кое-что подправили, теперь вести огонь можно было даже со сложенным прикладом, и это уже дважды спасало мне жизнь.