Рассказы веера - Третьякова Людмила. Страница 27

Столичные тузы, люди умудренные и молодежь постоянно толклись в ее доме. Это неудивительно. От княгини не слышали пустых речей, вздора, которые даже в устах молодых и хорошеньких дам так раздражают мужчин: ведь их смирение перед благоглупостями – показное и временное. К Шаховской ездили за деловым советом, доверяли семейные секреты, зная, что дальше нее ничего из сказанного не уйдет.

Вероятно, как и все высокопоставленные дамы, княгиня Шаховская имела свой парадный портрет. Но до нас дошел именно этот, очень скромный и куда более выразительный, чем те, что рисует льстивая кисть художника, с одинаковой прилежностью выписывая и черты лица, и шелка, и перья, и драгоценные побрякушки... Даже тот, кому неизвестна история Варвары Александровны, может, кажется, лишь по выражению ее глаз, где застыла бесконечная грусть, догадаться, сколько пришлось испытать этой женщине. Испытать, но наперекор всему не потерять интереса к жизни и людям, не окостенеть душою.

Однако общение с родными и знакомыми иной раз вызывало у княгини досаду: она жалела свое время, а разум и память старалась не засорять прилипчивой паутиной чужой жизни – на поддержание равновесия своей собственной у нее уходило много сил.

Привычка жить без Лизы давалась Варваре Александровне трудно. Бывали, правда, дни, когда под натиском неотложных дел или когда вдруг хворала внучка, что заставляло княгиню совершенно терять голову, она словно забывала о своей потере. Но стоило в доме воцариться спокойствию, тут же снова одолевали неотступные думы о пережитом. Являлась тоска, от которой освобождал только сон – да и то прерывистый, беспокойный.

Измученная своим состоянием, княгиня замечала, что некоторое умиротворение она испытывает в пасмурную погоду, когда небо в тучах, а за окном либо дождь, либо метель. Но голубые небеса, яркое солнце, улицы, полные гуляющей публики, были ей нестерпимы. Сияние земного прекрасного дня вызывало в памяти одно и то же – сырой мрак Лизиной могилы.

Через восемь лет после смерти дочери Шаховская обратилась к работавшему тогда, в Петербурге, очень модному среди знати художнику-французу Жану-Лорану Монье и попросила его написать большой портрет покойной дочери.

Большой портрет погибшей дочери Варвара Александровна заказала спустя несколько лет после семейной трагедии, стараясь уберечь черты любимого дитя для будущего, для подрастающей внучки. Обращают на себя внимание изумительно написанные художником руки молодой женщины – руки музыкантши, арфистки, – так неожиданно и страшно оборвавшей мелодию своей жизни.

Тот, избалованный обилием заказов, отнекивался, и это понятно: любой художник подтвердит, что такая работа изнурительна и неблагодарна. Но в конце концов Монье сдался: напору Шаховской трудно было противостоять.

Основой для работы послужили два миниатюрных изображения Елизаветы Борисовны, сделанные с натуры еще в Париже. Художник владел прекрасной техникой письма. Его кисть была эффектна и вместе с тем романтична. Он умел представить своих родовитых заказчиков чуть-чуть более привлекательными, нежели те были на самом деле. Это «чуть-чуть» использовалось очень деликатно и не нарушало сходства. Однако в случае с портретом Шаховской получилось несколько иначе. Если бы до нас не дошли прижизненные миниатюры несчастной Елизаветы Борисовны, можно было думать, что картинно красивая брюнетка, холодно и бесстрастно взирающая с полотна, – это она и есть. Но тут несходство бросается в глаза.

Дело даже не в том, что господин Монье уж слишком старательно затушевал неправильности в лице молодой Шаховской, лишив его оригинальности и выразительности. Гораздо досаднее, что полотно не передавало ее характера: артистичного, нервного, возвышенно-пылкого, подвластного сиюминутным настроениям. То истинное, что совершенно ясно читалось на крохотном медальоне, увы, исчезло на парадном портрете. Кажется, художник употребил все свое старание только для того, чтобы эффектно написать темные бархатные глаза Елизаветы и соболиные брови Строгановых.

...Едва ли художественные достоинства портрета волновали Варвару Александровну. В печальной красавице, задумчиво смотревшей с полотна, она признала свою дочь – чего же боле?

Долго раздумывала княгиня, куда повесить портрет, пока не пришла к мысли об отдельной небольшой комнате, подальше от чужих любопытных глаз. Там она смогла бы побыть одна, подумать о своем.

Так все было и исполнено: вышло что-то вроде укромной гостиной – мягкий ковер во весь пол, небольшой стол с мраморной крышкой, пара кресел. А в простенке меж двух окон, прямо перед входной дверью, висел Елизаветин портрет. Всякий раз, входя сюда, княгиня пристально всматривалась в него. Потом опускалась в кресло, иной раз сидела подолгу. Прислуга знала, что барыня не любит, когда ее в это время тревожат.

...Из дома княгиня старалась не отлучаться, не доверяя внучку никому. У нее постоянно жил кто-то из сибиряков, приезжавших с докладами и деловыми бумагами. Управляющий из подмосковной Шаховских и вовсе представал перед княгиней два раза в месяц, рассказывал обо всем обстоятельно, с подробностями, как того требовала хозяйка.

– Да вот еще, ваше сиятельство, – однажды, отчитавшись перед Варварой Александровной, добавил он. – Никитична всякий раз нижайше вам кланяется, теребит меня расспросами, как, мол, жизнь у моей княгинюшки? А тут привязалась, скажи да скажи – пусть возьмет меня в дом. Я ей: куда ты, старая, годишься, и так на свете зажилась! Не твое дело, отвечает, передай, что лишним ртом у нее не буду, кусок хлеба да полкружки молока – много ли мне надо...

Пока управляющий все это говорил, Варвара Александровна, не глядя на него, просматривала одну бумагу за другой, на некоторых делала пером пометки и откладывала в сторону.

– Никитична мысль такую имеет, – продолжил управляющий, – может, говорит, их сиятельство допустит меня до княжны-ангелочка Варвары Петровны? Статочное ли дело молодым нянькам ее доверять? Народ нынче косорукий, непутевый. А я пригляжу, у меня не забалуешь.

Никитичну в дом Строгановых двенадцатилетней девчонкой взяла еще матушка Варвары Александровны. Так и оставшись у господ, она замуж выйти не захотела, а когда у ее воспитанницы, молодой княгини Шаховской, появилась дочка Елизавета, безотлучно состояла при ней. Но пришло время, и Лизу увезли в Париж. Никитична заходилась в плаче, словно по покойнице, долго тосковала, а потом отпросилась в деревню.

Покончив с бумагами, Варвара Александровна положила перо и внимательно взглянула на управляющего:

– Все ли ты мне доложил, Матвей? Не забыл ли чего? Тот недоуменно развел руками:

– Все как есть, матушка, так и рассказал.

– А про Завьялову рощу, что ж молчишь? – хлопнула Шаховская рукой по столику, за которым сидела. Кольца на ее руке угрожающе звякнули о мраморную крышку. – Про то, что мужики едва ль не наполовину вырубили ее безо всякого на то разрешения. А? Это как же так?

С выражением крайней муки на лице Матвей прижимал к груди шапку:

– Дак пожары же, ваше сиятельство! А в Завьяловой роще лес ровный, сухой. Эх! Нечистая попутала – пожалел я народ, а вон оно как перед вами вышло. Простите, матушка. – Он опустился на колени. – В первый раз так оплошал.

– А второго я не потерплю, Матвей, – отозвалась хозяйка. – Не мужики, а ты первый на конюшне под розгой окажешься. Что до пожаров, то такие дела не воровством поправляются. Отказу погорельцам в помощи не было бы! Их счастье, что зима на пороге – а то избы их нынешние по бревнышку раскатать бы велела. Пусть в землянках живут. Встань! Иди с глаз долой.