9. Волчата - Бирюк В.. Страница 66
Сейчас, в феврале 1161 года, Игорь-Полковник — десятилетний мальчик. Бегает по стенам Чернигова, разглядывая опустевший лагерь половцев. А местный «толкатель золотых слов» из нашего героического эпоса пристаёт к нам. В сопровождении сотни здоровых мужиков в доспехах.
Уже и мечи потянули! Нас рубить будут?! Братцы! Мы ж свои, русские! «В газовую камеру, в газовую камеру…». Да сколько ж можно!
– Дядь, а чего это они?
– Того! Б…, …ля, …ща, …ня случилась, …здец нам. Изя Давайдович — Киев занял. Теперь он — Великий Князь. Ростика в Белгород вышибли. Гамзила помогать идёт.
– Ростику? Он же ему присягал, крест целовал.
– От …удила! Замолчь, дурень! Тот крест целованный… теперь в задницу можно засунуть! Гамзила к Изе бежит, новый крест целовать будет. Глядишь — и городков себе выпросит. А мы-то — Ростиковы. Нам… ж… полная. Или — порубят, или — в поруб. Кого не выкупят свои — в ошейник и в Кафу.
– Вона чего… Дядя, лошадь-то твоя?
– Да причём здесь это?!
– Глянь — наши начали пояса распускать. Сейчас мечи отдадут, всех в поруб загонят. Сам-то ты, может, и выберешься, а лошадь твою они точно заберут. С концами. Тебе охота, чтобы Гамзила на твоего мерина богаче стал? Лучше мне отдай. Я-то не Ростиков, меня-то в поруб кидать не за что.
– Как это отдай?! Коня?! Задаром?!!
– Не отдашь мне — Гамзиле подарок сделаешь. Порадуешь этого… светлого князя.
Мужичок ошалело смотрел на меня. Сама мысль — отдать коня кому-то… задаром… «Душа не принимает». Но ведь всё равно отберут! С-суки…
Русская народная мудрость: «Ни — себе, ни — людям», часто имеет продолжение: «а прохожей сволоче».
– А е…ть-молотить! И хрен с ним! Забирай! Только я торбу свою возьму. И мерина побереги. Вот же ж несчастье… Ты смотри у меня! Корму ему вволю давай. И не гони! Знаю, я вас, сопляков. Воды сразу не давай — уши оторву… Твою мать! Да что ж это такое деется! Удила, слышь, удила не меняй — он к ним привык. Да, эта… у меня там в санках битый гридень лежит. Вываливать, что ли? Как-то… не по-христиански. А с собой тащить… Сдохнет он в порубе.
– А мы не скажем, что он гридень. Мешковиной накроем. Алу! Вожжи возьми. А я — на те сани. И помалкивай.
Честно говоря, мне плевать и на мерина, и на сани. Но в них лежит Артёмий-мечник. Если он пойдёт «на общих основаниях» — он завтра помрёт. А я ему — свою жизнь должен.
Смоленские и киевские гридни спешивались, отдавали оружие северским. Потом «интернированные», вслед за ведомыми уже чужими руками конями, начали выстраиваться в колонну, сдвинулись возы. А мы тихонько сидели на месте, стараясь как можно меньше привлекать внимания. Увы. Мужички здесь хозяйственные.
– А ты чего стоишь? Давай следом.
– А я эта… М ж не ихнии, мы ж просто за ними следом шли, попутчики мы. С под Седятина. Тама вон — тётка с малым дитём. Тута — дядька битый, помирать собирается. Не подскажешь ли, добрый человек, где б тут на постой недорого встать?
– Постой тебе… Серебро-то платить — есть? Тут таких как ты… полгода лезут и лезут… «хлебця-хлебця». Князь велел плетьми гнать — самим хлеба намале. Иль ты рукомесло какое хитрое знаешь?
На последнем вопросе ленивый взгляд разговаривающего со мною гридня стал вдруг острым. Ремесленник ценится значительно выше смерда. Сказать «да» — нарваться. Всякое ремесло накладывает на человека отпечаток. Мозоль от рукоятки шила в середине ладони сапожника — простейший пример. Ложь легко проверятся. Если поверят — похолопят. Если не поверят — обдерут плетями и погонят вниз по Десне. Если сказать «нет» — аналогично. А мне надо — ехать вверх.
– А то! Конечно, знаю. Я песни петь горазд.
Северские уже примеривались к моему барахлу. Заглядывали коням в зубы, «порадовались» на кормилицу с младенцем. Подозрительно оглядели Алу в половецком халате. Сейчас как заглянут под мешковину… Узнать гридня по одежде, хоть бы и битого…
– А могу и вам, славным гридням честнОго Северского князя Святослава свет Всеволодовича, песен попеть. Задарма.
Халява, плиз! И чтобы у нас отказались от «задарма»?! Или я не знаю наш народ? Народ загалдел в предвкушении.
Оценивающий взгляд подъехавшего Гамзилы скользнул по мне, по моим возам.
– Людей, стало быть, веселишь? — Эт хорошо. Бесовских плясок не пляшешь? — Эт хорошо. Непотребных песен не поёшь? — Эт хорошо. Ну, так, покажи умение своё, повесели и нас. Чтоб и нам было хорошо.
Народ начал разворачиваться в мою сторону. С такими… ожидающе-озорными взглядами. Типа: ну-ка, ну-ка, покажи-ка. А не угодишь, так мы тебя и сами песни петь научим. Громких — до самого Киева визг слышно будет.
Нефига себе влетел не подумавши! Певец из меня… У меня с вокалом и в мирное-то время… В глухом лесу мне цены нет — зверьё разбегается, комары — просто дохнут.
А на «Святой Руси» в голосах понимают. Русь вначале заимствовала чин церковного песнопения из Болгарии. Там поют на один голос. На Руси довольно быстро перешли на трёхголосье. А позже будет и семиголосье. И тут я… Ох и побьют. Мне что «до», что «соль»… Солёно будет. Во рту от выбитых зубов.
Да это-то ладно — моих заберут. И волчонка, и половчёнка, и мечника… Ладно, не «Ла Скала» — может, и не «приласкалют». Попробуем текстом взять. И чего же этому Гамзиле спеть? «Прощание славянки»? Как там: «Те кто предал её и продал»?
Слишком узнаваемый персонаж. Прямо передо мной на коне сидит. В красном корзно.
Только этот так завоет, что я сам до смерти выть буду. До скорой и мучительной.
Гамзила равнодушно смотрел уже в сторону, где увязывали пленников и кидали в сани их доспехи. Какой-то молодой парень с наглой гладкой рожей ближнего слуги подъехал сбоку, поигрывая нагайкой.
– Ну чё, нищеброд? Будешь петь да плясать да народ веселить? Или тебе плёточкой помочь? Коли язык тебе без надобности — по-выдерем, коли ноженьки не скачут — по-выломаем.
– Дык я… эта… для такой высокородной да славой осиянной господы и песен-то подходящих сразу не вспомнить. Однако же, коли вы хочите песен — их есть у меня. Ну, слушайте.
Я уставился прямо перед собой на копыта княжеского коня, отключился от окружающих звуков и картинок и, почти речитативом, погнал: