Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди - Демина Карина. Страница 70
И ударил в уши визг-крик, а когти пропороли плечо. Хотел Матвей обернуться, да не сумел. Кони рванули возок… и не кони — волки навьи, которых Матвей доселе только издали и видал.
Жуткие твари.
И страх вдруг воротился, накатил до слабости в коленях, до рвоты.
— Что ж ты такой слабый, женишок? — спросила белолицая тварь, будто бы из тумана сотканная. — Мы еще не приехали даже… не помри по дороге. Эй, скорей…
Не бубенцы гремели — черепа, к дуге, из ребер свитой, привязанные. И сам возок костяной подскакивал на моховых кочках, проваливался в черные зевы болота… выбирался.
Хохотала мара, оправляя убор.
— Нравлюсь, женишок? Ох и позабавимся мы ныне… Ожерелье мое хотел? Бери… — И сама же кинула на Матвееву шею бусы, из зубов сделанные. — Но гости ждут…
Неслись волки.
Летели.
Влетели в разверстые ворота, которые только и уцелели ото всей стены. Раскатали ее по камушку, утопили во мхах, в земле черной, жирной, но бесплодной. И видел Матвей что улицу, что дома брошенные, что храм, убранный обрывками тумана, костями да головами мертвяков.
Зажмурился, пытаясь унять сердечную боль.
Не с ним это происходит.
Не с ним.
Он не заслужил такого…
— Ой ли, женишок? — засмеялась невеста, оправляя убор. И стоило коснуться ножке ее земли, как вновь превратилась она в девушку бледную, тонкую да глазастую. — Папенька… посмотри, какого я жениха нашла!
Завихрилась поземка.
И мертвая деревня ожила. Громко, весело заиграла гармонь. Да с переливами, правда порою сбиваясь на свист, будто на стон, но тут же выравниваясь. И балалаечники подхватили развеселую мелодию, от которой сердце Матвеево оборвалось.
— Что же ты робеешь, женишок дорогой? — спросила невеста и руку протянула, белую, полупрозрачную. А когда шарахнулся Матвей, то пальчиком пригрозила. — Смотри, еще решит батюшка, будто не выказываешь ты ему должного уважения…
Из домов выходили люди.
Нелюди.
Матвей видел их распухшие тела неуклюжие, будто твари, их примерившие, так и не обжились в тесной оболочке. От и дергали гости дорогие руками-ногами, точно в судорогах, но шли, переваливались.
И рыцарь древний с гнилыми пятнами на лице волок огромный меч.
За ним спешил толстячок, с виду купец, кланялся беспрестанно, отчего кишки из разверзстого живота его вываливались, веселя деревенских детишек.
— Дядя, дядя… потерял! — кричали они, скакали, корчили рожи, тыкали пальцами.
— Ох вы ж… — Купец останавливался, качал головой и кишки подбирал. Детям грозил пальцем, но было ясно, что не всерьез он, шуткуя.
Медленно волок ноги престарелый жрец в грязной хламиде. На плечах его возлежал золототканый плащ с подбоем, а седую голову украшала архижреческая тиара.
Следом трое утопленниц несли посох, сгибаясь под немалой тяжестью.
— Идем, женишок. Тятенька ждет…
Матвей переставлял ноги ни жив ни мертв. Он вцепился в ожерелье, вновь глядевшееся золотым.
Гости свистели.
Улюлюкали.
И толстенная бабища пустилась в пляс, потрясая голыми обвислыми грудями.
У храма сидел умрун. Матвей никогда-то прежде не видел таких огроменных. Темнокожий, с лысою головой, со шкурой, которая пошла мелкой складочкой. Распахнулись полы дорогого кафтана, вывалился из них округлый осклизлый живот, покрытый мелкою чешуей.
— Кланяйся, — велела мара.
И Матвей послушно согнулся в поклоне. Упал бы наземь, да не позволила супруга.
— Благословишь ли, папенька? — тоненьким голосочком обратилась невеста. И умрун, до того дремавший, шелохнулся. Распахнулись темные веки, что казались слипшимися, выкатились желтоватые пузыри глаз. Ткни в такой, и лопнет, плюнет жижею. — Жениха я тебе привела.
— Подойди ближе. — Умрун растопырил локти, и двое мертвяков поспешили к нему, сгорбились, подставляя шеи. — Ближе…
Матвея толкнули в спину.
Он же, оцепеневший, бухнулся на колени, уткнувшись лбом в этот самый живот, от которого невыносимо воняло тухлой рыбой. А на затылок легла тяжелая пятерня, вдавила…
— Жениха, значит… — Голос умруна был тоненький, звенящий. — Хорош жених… отвечай, любишь мою дочь?
— Л-люблю, — выдавил Матвей, цепенея.
— Любит! Любит! — разнеслось по деревне.
— В жены взять хочешь?
— Хочу.
— Хочет, хочет…
— И жить с нею честь по чести, как заповедано?
— Д-да…
— Хорошо. — Пятерня убралась с головы. — Тогда благословляю вас, дети мои…
Кто-то всхлипнул, кто-то завизжал.
А Матвея потянули в мертвый храм. Навьи волки выли гимны. И дети, за обличьями которых проглядывали уродливые фигурки крикс, бросали перед молодыми гнилое зерно. Старый жрец разевал рот, широко, так, что становилось видно, — нет в этом рту языка. Он тыкал пальцами в полуистлевшую книгу, а вместо благословения должного крутил кукиши.
Умрун взирал на все с одобрением.
И первым встал, когда престранная служба закончилась.
— А теперь, — возвестил он громогласно, — пир…
— Пир, пир, пир… — взвыла нежить на все голоса. — Свадебный пир…
— Пир, — мурлыкнула мара на ухо и осторожно это ухо прикусила. — Жаль, что у меня так редко случаются свадьбы…
Голова закружилась.
— Не спешите, дети мои, — донеслось издалека. — Его на всех хватит… дорогая, тебе, конечно, руку и сердце?
Зигфрид поднялся на второй этаж.
Ему случалось бывать в доме в прежние времена, а потому он озирался, с удивлением подмечая, что дом изменился мало.
Не рассыпался.
Не истлел.
Стоял и простоит, быть может, еще не одну сотню лет… не хрустели под ногами кости, не свисала с потолка паутина, да и нежить, коей здесь обреталось немало — Зигфрид чуял ее, — вела себя на редкость благоразумно.
Он остановился у двери и постучал.
— Входи, мальчик мой. Я уж начал беспокоиться, что ты решил меня обойти вниманием. — Дверь отворилась сама собой и беззвучно, что Зигфрида приятно удивило.
Не любил он скрипучих дверей, было в них нечто не столько ужасающее, сколько пошлое.
За порогом жила тьма. Она послушно распласталась под ногами живым ворсистым ковром, в котором ноги тонули, благо не вязли. Тьма спешила подняться, обнять, нашептывая сотнями голосов, что не стоит Зигфриду расслабляться.
Хозяин опасен.
Куда опасней верлиок. Те-то пусть и кровожадны — натуру не исправить, — но все глупы. А вот мертвый ведьмак — противник иного плану. И как знать, по зубам ли он Зигфриду.
Гарольд, как и в тот, прошлый, раз сидел в кресле.
И поза один в один.
Нога на ногу, руки на животе лежат, пальцы переплелись, белые, тонкие… он выглядел до отвращения живым, но Зигфрид видел истинную суть того, кого давно уже нельзя было назвать человеком.
— Нехорошо, когда молодые люди не знают, что такое уважение. — Гарольд указал на второе кресло. — Присаживайся. Побеседуем.
Тьма забеспокоилась.
Она любила Зигфрида, всегда любила, с самого рождения выделяя его из прочих. Он помнил сказки ее, темные, страшные, от которых сердце его замирало отнюдь не в страхе — в предвкушении.
И бабушка, слушая сбивчивый Зигфридов пересказ, лишь головою качала.
— Осторожней с ней, — сказала она однажды. — Это опасная игрушка.
Бабушка знала, о чем говорила. Она и сама-то умела с тьмою ладить, порой беседовала, точно со старой приятельницей, порой спорила, требовала… и сама подчинялась, поила кровью, платила извечную дань, которой и Зигфрид не избежал.
Что стало с бабушкой?
Она уехала незадолго до того, как дом, их надежный дом, который Зигфрид мыслил неприступной крепостью, пал… спаслась?
Тьма знает ответ.
Расскажет.
Но после. Сейчас нельзя отвлекаться на прошлое.
— Присаживайся. Чувствуй себя как дома, — сказал Гарольд и потянулся. — Выпьешь?
Он достал из-под стола пыльную бутылку и пару бокалов.
— Спасибо, но воздержусь.
— Как пожелаешь. — Бокалы вином он все же наполнил, до самых краев. И вино это, темное, черное почти, было похоже на кровь. — Что ж… за моих девочек… пусть покоятся с миром.