Возвращение (СИ) - Ищенко Геннадий Владимирович. Страница 21

От любителей править текст я отбивался минут сорок. Из семи проблемных мест пять мне удалось отстоять, в двух ввели правку. Потом меня отвели в большую комнату, где мать угощали чаем с печением. Я тоже попил чай, и мы пошли в гардероб.

– О чем вы говорили с редактором? – спросил я, когда мы под мелким и противным дождем шли к автобусной остановке.

– У них есть план по молодым авторам, – пояснила мама. – А тебя они, как он выразился, хотят раскрутить. Он уже при мне звонил в комитет комсомола.

– В какой комитет? – растерялся я.

– В центральный, – объяснила она. – В отдел пропаганды. Таких молодых авторов, пишущих серьезные вещи, у них нет. Он сказал, что ты для них находка. Но там кого-то не было, а я сказала, что мы не будем долго ждать. Все равно тебя будут вызывать на всякие мероприятия, там и поговорите.

Охренеть! Написал, называется, повесть!

– А ты что, не могла сразу отказаться? – набросился я на маму. – Я учусь и не хочу пропускать уроки ради ерунды! Ты же знаешь, что мне постоянно не хватает времени!

– Немного ужмешься! – сказала она. – Такие связи лишними не будут, да и не станут они тебя часто дергать. Ты со своей повестью очень удачно попал. У них этот сборник рассказов уже полгода на рассмотрении из-за того, что на полноценную книгу не хватало объема.

– А мною заполняют перерыв! – запел я. – Арлекино...

– Замолчи немедленно! – дернула меня за пальто мама. – Люди оглядываются! Что-то ты, Геник, совсем не знаешь границ! Как ты с редактором разговаривал? Я думала, они нас выгонят из редакции!

– Лучше бы выгнали! – мрачно сказал я. – Как ты не можешь понять, что я не хочу известности!

– Не могу, – честно призналась она. – Ну что плохого, если тебя покажут по телевидению?

– Что, он и об этом говорил? – с ужасом спросил я.

– Нет, не говорил, но я думаю...

– Мама, давай прекратим говорить на эту тему. Мне и так уже в школе не хочется появляться из-за этой известности! Кто-то прыгает вокруг в щенячьем восторге, кто-то завидует. А я хочу просто жить и дружить с ребятами, как все остальные!

– Мы все равно скоро отсюда уедем.

Утешила, называется.

– Я не хочу отсюда уезжать, – признался я.

– Это из-за Лены? – спросила мама.

– Это из-за многого. А Лена – это уже пройденный этап.

– И давно ты его прошел?

– Я ей не был нужен раньше, не нужен и теперь со всеми своими достоинствами. Сейчас я дружу с Люсей. Сегодня даже парту поменял.

– Парта – это серьезно, – сказала мама. – Люся Черзарова? Умная девочка и славная. Только вы еще слишком молоды, а скоро вообще разъедетесь.

– Зря смеешься, – сказал я. – Я с Ленкой четыре года рядом просидел. И отрывать мне ее от сердца было больно. И найди хоть одного подростка в четырнадцать лет, который не считал бы себя взрослым. Я себя им считал с тринадцати. И уезжаем мы не в Америку. Люся, знаешь, что мне сказала? Только, говорит, позови, и я приеду!

– Это серьезно, – забеспокоилась мама. – Такими словами не бросаются. Я надеюсь на твое благоразумие. Если допустите лишнее, можете испортить себе всю жизнь. Дружите, переписывайтесь, вам никто не будет мешать. Сохраните чувство – пусть приезжает. Все равно, когда придет время, жену ты себе будешь выбирать сам. Почему не она?

Подъехал нужный троллейбус, и мы прервали разговор. В вагоне было достаточно много народа, поэтому мы и там не разговаривали, занятые каждый своими мыслями. Разговор возобновился, когда мы сошли с поезда, перешли железнодорожные пути и по лесной дороге направились в городок. По этой же дороге прошло еще несколько людей, но мы не спешили и всех пропустили вперед.

– Скажи, чего ты добиваешься? – неожиданно спросила мама. – Ты стал отличником, занимаешься спортом, музыкой... Я, конечно, рада, но ты так изменился во всем, что я перестала тебя понимать. Только внешне ты оставался прежним, а сейчас меняется и внешность. У тебя уже такие мышцы, каких не было у твоего отца, если сделать поправку на возраст. Даже голос после этой твоей йоги начал меняться.

– Разве это плохо? – спросил я. – Вспомни, каким я был еще совсем недавно!

– То был мой ребенок, – сказала она, вздохнув. – И я знала все, чем ты жил, знала, чего от тебя можно ожидать. А теперь ты живешь своей жизнью и нас с отцом в нее не пускаешь. И это очень обидно. Все дети рано или поздно отдаляются от родителей, но не в четырнадцать же лет!

– Я по-прежнему люблю вас с папой! – сказал я, обнимая ее за плечи. – И во многом я остался прежним. Есть один секрет, но о нем вы тоже узнаете, я папе это уже обещал. Я из-за него еще не хочу известности. Нет, выспрашивать не стоит, пока все равно не скажу. Могут же у человека быть хоть какие-то секреты?

– Чем сейчас думаешь заниматься?

– Чем обычно, только сначала сбегаю к Сергею узнать, что задали на дом.

Бежать к Сергею не пришлось: на въезде в городок я увидел поджидавшую нас Люсю. Минский дождь, видимо, добрался и до нас, а вдобавок еще поднялся ветер. Брюки почти никто из девчонок не носил, а на Люсе я их вообще никогда не видел, поэтому она мерзла на ветру, подняв воротник пальто и засунув руки в карманы. Совсем сбрендила!

– Здравствуйте, Галина Федоровна! – поздоровалась она с матерью. – Я решила прогуляться и отнести Гене свои тетради.

– Да ты вся замерзла! – воскликнула мама. – Живо бегите в квартиру! Надо было тебе зайти к нам, а не мерзнуть на ветру!

– А я здесь совсем недавно, – начала она оправдываться. – Я подгадала к четырехчасовому поезду и стою здесь только десять минут. Бежать не нужно, я с вами дойду.

Через три минуты мы уже раздевались в прихожей.

– Таня! – крикнула мама. – Поставь, пожалуйста чай, у нас гостья. Замерзшая. Да и мы немного согреемся. Паршивая погода. Ты не обедала?

– Я не успела, – ответила Люся. – Но вы не беспокойтесь, я поем дома.

– Сейчас поешь с нами! – приказным тоном сказала мама. – Но сначала чай. Пока все приготовим, идите разбираться с тетрадями.

– Заходи в мою комнату, – пропустил я вперед подругу. – Зря таскала тетради, теперь нужно пройтись утюгом, а то получишь замечание от Зинаиды. Садись на стул.

Она такими глазами осмотрела комнату, словно каждый предмет в ней был ей мил только потому, что принадлежал мне. Мне за нее стало страшно. И из-за того, что я никогда не видел таких сильных чувств у людей ее возраста, и из-за того, что сам я к ней таких чувств не испытывал.

– Это твоя гитара? – она сняла с гвоздя в стене гитару и тронула струны. – На пианино играть научилась, а гитару слышала только в кино. Ни у кого из знакомых или родственников ее нет, кроме Иры, но у них играет только отец. Можешь сыграть что-нибудь для меня?

Вот почему мы сначала делаем, а потом начинаем думать? Не мог я, что ли, предугадать, как на нее повлияет эта песня? Совсем мозги на улице отморозил, дурак! Едва прозвучали последние звуки песни Стаса Михайлова «Все для тебя», как я услышал всхлипывания.

– Прекрати немедленно! – я бросил гитару на кровать, вытащил из кармана брюк чистый платок и стал вытирать ей лицо. – Люсенька, да не реви же ты! Честно, никогда больше ничего не сыграю!

Угроза возымела действие: сделав над собой усилие, она начала приходить в себя.

– Это ты для Ленки разучивал? – спросила она, в последний раз шмыгнув носом.

– Что было, то прошло! – не стал я ей врать. – Теперь эта песня только для тебя. В полном соответствии с названием.

– Ты сжульничал! – внезапно сказала девочка. – Тогда у подъезда! Обещал поцеловать и что?

– Поцеловал, – ответил я, уже заранее зная, что она мне сейчас скажет.

– Так ты можешь целовать свою сестру! В щеку это не поцелуй.

– Могу поцеловать в лоб.

– Я хоть и замерзла, но еще живая!

– Люсь, – сказал я разошедшейся подруге. – Ты думаешь, мне тебя не хочется поцеловать по-настоящему? А что потом? Ведь захочется еще и еще, а с поцелуев все только начинается. А нам с тобой еще ждать столько лет! Давай обойдемся?