Большая собака - Соломатина Татьяна Юрьевна. Страница 7

Старик Пустобрех украдкой смаргивает слёзы и лезет в карман брюк за носовым платком.

– Ох, и ядрёная у тебя самогонка, Палыч, – крякает он, скрадывая неловкость.

– Долго опыты ставил. Самого пробирает, – говорит дедушка старому другу и смотрит в сторону.

– Дедушка, что он заметил и куда приник? – спрашивает Поля.

Дед с минуту молчит.

– Поленька, это потом. Потом будет всё. – Он внимательно смотрит ей в глаза. Прямо в зрачки. Как Дик. – Это всё будет потом, если ты не забудешь, если не излечишь разумом гениальное детское сумасшествие. Ты поймёшь, куда ведёт этот туннель, этот пространственно-временной мостик, образующийся по мере приближения к веществу большой плотности. Поймёшь, что эта воронка не заканчивается на веществе, да и не в веществе дело, а в тех самых недостижимых скоростях, достигаемых не веществом, но духом. [8] Ну, не то чтобы поймёшь, но когда-нибудь это будет принято тобой без бесплодных бесконечных попыток сформулировать. Смерть тела – это не конец. Конец всему наступает без любви – без того, что не поддаётся вычислениям, расчётам, без того уравнения, что не имеет решения, без того, что позволяет достичь каких угодно скоростей. Дик получил то, чего всегда хотел, ради чего и для чего он, как и любая другая тварь божья, пришёл в этот мир и жил. И мы все живём. Любовь. Он получил любовь. Какая разница, когда. Не имеет значения, как надолго. Тут все эти категории вроде пространства и времени не имеют значения. Принявший любовь прощён и вечен. Он везде. Величина постоянная. Не принявший – никогда и не был ничем, кроме изначального балласта, сокращение которого ничего не изменит по обе стороны равности.

– Дедушка, можно мы пойдём, посмотрим на Дика?

Поля хочет просто видеть Дика. Она не понимает, о чём говорит дед. Но у неё очень хорошая память. Как коробка с игрушками – даже если забыть, что там, где-то на дне, валяется деталь от конструктора, то рано или поздно, наводя порядок, ты её найдёшь. Мама говорит, что дед портит Полю. Но сейчас надо просто видеть Дика. Сохранить. Убедиться. Что? В чём? Она не ответит и самой себе. Ей важно увидеть застреленного Дика. И это не вопрос любопытства. Это просто важно. Зачем вы, взрослые, целуете своих мертвецов? У вас есть ответ? Последний вопрос риторический. Автору, как и маленькой Поле, ответа не требуется. Важно. Просто важно. Сложить в коробку своей памяти, чтобы рано или поздно найти ту самую единственную недостающую деталь единственно твоей картины мира.

Но кто поймёт пятилетнего ребёнка, жаждущего прикоснуться к тому, что было живо, а теперь… стало тем, что мы, разумные взрослые, знающие значения слов, называем трупом. Кто поймёт девочку, жаждущую потрогать чужую собаку, которая перестала быть жива? Кто угодно, но только не мама и папа, от которых частенько бывают аллергии, конфеты, смех и слёзы и умные ответы на глупые вопросы про траву и небо, а также универсальный глупый ответ «подрастёшь – узнаешь!» на умные вопросы про любовь, рождение, смерть и вечность. Благо у Поли очень умный дедушка, не задающий глупых вопросов, хотя и любящий давать множество мудрёных пространных ответов ни про что. Хорошо, что в середине семидесятых прошлого века на 16-й станции Большого Фонтана нет детских психологов, всё объясняющих нечаянно обнажённой пухлой детской половой губой, патологическими фиксациями и прочими терминами, не имеющими зачастую ничего общего с происходящим в действительности. Взрослый автор в силу сатирического, если не сказать цинично-саркастического, тридцатидевятилетнего опыта наблюдения за человеческой природой уже слышит этот вполне возможный диалог:

– Значит, вы утверждаете, что когда вам было пять лет, вы страстно хотели потрогать мёртвую собаку?

– Да.

– Как вы себе представляли эту собаку? Она была большая? Маленькая? Чёрная? Белая? Добрая? Злая?

– Я не представляла себе эту собаку. Это была реальная настоящая мёртвая большая собака, похожая на волка. Есть такая порода собак – волкодав. Я хотела её потрогать и потрогала, – выходит из себя пациентка.

Психоаналитик нервно перебирает руками.

– Э-э-э… Скажите, вам никогда не хотелось мучить кошек?

– Нет, нет и нет!!! Мне никогда не хотелось никого мучить! Ни кошек, ни собак, ни людей! Я не отрывала крылья мухам и не занималась онанизмом, представляя себе трахающихся кроликов, папу с мамой в спальне а-ля садо-мазо и дедушкин портрет с полковничьими погонами, откуда-то взявшимися на плечах у доктора отнюдь не военных наук, работающего над, как это называлось, мирным атомом в каждом хлеву. И никогда в последующем у меня не было сексуальных фантазий на тему больших собак, маленьких толстых болезненных мальчиков и красивых бронзовых, тронутых патиной старушек. Я просто в конкретный момент моего длинно прожитого короткого времени хотела потрогать конкретную мёртвую застреленную соседскую крупную, чёрную, не злую и не добрую собаку породы волкодав по кличке Дик. И если получится, то и перестелить ей гэдээровский плед, как собаке. Как достойной Большой Собаке. И у меня получилось! – Пациентка ловко вскакивает с кресла, показывает психоаналитику неприличный жест и, хлопнув дверью, уносится прочь.

Дед ловко стряхивает Полю с колен, целует её в глаза, встаёт и протягивает руку:

– Пошли.

Старик Пустобрех машет руками и охает:

– Андрей Палыч, старый ты дурак, хоть и весь уважаемый учёный. Пятилетнюю девчонку на труп собаки поведёшь смотреть?

– Заткнись, – коротко кидает дед.

– Дедушка, возьми из моей комнаты плед, который ты купил мне в магазине гэдээр, – просит Поля.

Деда нет минуты три.

Он выходит с пледом, и они идут к Бусиной калитке.

На веранде старик Пустобрех наливает себе стакан самогона.

Поля не слышит, что дед говорит Бусе. Но Буся согласно кивает головой и уходит в ночь сада. Лишь белые пятна бинтов пунктиром прочерчивают путь её ног.

То, что лежит на цепи в обширном угловом летнем владении пса, мало походит на Дика. Не та шерсть. Закрытые не для сна глаза. Он не чуток и впервые не деланно равнодушен. Его нет. Даже в плюшевой игрушке больше смысла, чем в том, что лежит, неловко закинувшись на бок. Дик никогда не был так неподвижен. Непластичен. Не жив.

– Потому что это не он. Не совсем он, – отвечает дед на незаданный вопрос. – Дик уже далеко. Это просто оболочка формы существования белковых тел. Дик больше не корпускула. Не вещество. Дик, если тебе угодно, квант. [9] Квант бытия. Теперь у него другая форма существования.

Но Поля все равно гладит «оболочку» Дика маленьким грязным детским пальчиком по заветной собачьей полоске – между глаз и по носу. На пальце остаётся красный липкий след. Она машинально слизывает его.

– Солёное.

– А какое же ещё? Жизнь – солёная субстанция. Соли – они основания. Основы. «Десерт» гниения, разложения – кисло-сладок. «Суп» живущего, живого – солон. Как пот. Как слёзы. Как кровь. Как море… Держи плед. Сейчас я его подниму, и ты ему перестелешь. Буся сказала, что похоронит его в твоём пледе. В саду. Сама.

Старый сильный мужчина поднимает тяжёлый труп Большой Собаки, и маленькая тонкая девочка аккуратно расправляет на отчего-то вдруг буром украинском чернозёме красивый шерстяной плед, весь в крошках ванильного печенья.

– Дедушка, ты плачешь? Как Буся? Для тебя я тоже невидимка? Нужно плакать? Если по-честному, я сейчас не хочу. Мне вдруг не больно, как будто кто-то полил внутрь меня, туда, где болело, – она тыкает пальчиком куда-то в диафрагму, – чего-то небольного.

– Нет, детка, ты не невидимка. Ты – видимка. Ты видишь то, на что другие только смотрят, – говорит дедушка. – И я плачу не по Дику. Я плачу по неспособности любить всех, кого должен любить.