Ваше благородие - Чигиринская Ольга Александровна. Страница 38

— Понятно… А вам, товарищ капитан, такие как мы — как?

— Мне? Ну, меня, если честно, все это тоже немножко коробит. Ведь и мы не рассчитывали, что здесь уже кто-то есть. Ладно, замяли.

Он открыл пиво.

— Дрянное здесь пиво, кстати. Это уже пятая банка, а градуса не чувствую.

— Товарищ капитан, посмотрите на процент алкоголя…

— Епрст, — Глеб засмеялся. — Безалкогольное пиво… А ребята там матюкают белогвардейскую пивоваренную промышленность… Нет, ну надо же… Это к вопросу о сосисках из банки… Слушайте, я хочу вас как специалиста спросить… Ну, вот знаете — писатели часто прокалываются на мелочах, особенно когда пишут про то, чего не знают… Вы, как разведчик, на чем-нибудь Богомолова поймали?

— Как разведчик — нет, — все так же мрачно ответил Артем.

— А кстати, Артем, вы сами часом не белогвардейский шпион?

— Конечно, шпион, — согласился Верещагин. — И на чем же я прокололся? У нас по системе «Атлас» мускулы не качают, на серфинге не катаются и по методике Табуки аппендикс не вырезают, так?

— Не-а. Вы на самом деле известный белогвардейский альпинист.

— Угу, высоко забрался, — старлей из-под ладони обозрел окрестности. — Вечные льды и снега Монблана.

— Я серьезно. У вас где-то здесь есть почти полный тезка. Два года назад он поднимался на К-2. Знаменитое было восхождение — не слышали?

— Не интересуюсь альпинизмом. А что, у нас об этом писали?

— Не помню, кто писал. Кажется, поляки. Я думал, сдохну от зависти…

Глеб повернулся к морю спиной и посмотрел на скальный взлет Роман-Кош, над которым на тридцать метров поднималась телевышка. Верещагин и Роман-Кош. Верещагин и Лхоцзе. Интересно, что он чувствует сейчас, этот белогвардеец? Все, для него границы закрыты. Стирай с карты Гималаи. Год назад Тамм получил добро на эверестскую экспедицию, Глеб поехал на Памир — проходить отборочные, и когда прошел — был без водки пьян от радости. Эверест, недостижимый и вечный — Господи, если не подняться — то хоть рядом постоять! Очередь им приходилась на 82-й год, поначалу выпало на 81-й, но японцы уговорили поменяться — у них было столетие Токийского университета, хотели отметить. Тамм уступил, и Глеб готов был сгрызть ногти до локтей: еще один год ожидания! Он с ума сходил — так что же чувствует тот, для кого Гималаи теперь закрыты навсегда? Глеб с ним не поменялся бы местами…

Пятидесятиметровому крымскому ретранслятору было далеко до Останкинской телебашни, но крымцы очень остроумно решили проблему, расположив его на плече самой высокой горы. Держась за скалы при помощи стальных тросов, вышка была надежно застрахована от ветра. А ветер здесь не стихал ни на минуту.

Глеб разглядывал почти отвесный гранитный скол, идущий вровень с вышкой почти на треть ее высоты, мысленно прокладывал маршруты — совершенно несерьезная стена, но здесь можно проложить парочку изящных, хоть и коротких.

— Жаль, галош нет, — вырвалось у него.

— Галош???

— Я занимаюсь скалолазанием, — немного смущенно признался Глеб. — Галоши — идеальная обувь для восхождения по отвесной скале.

С некоторым удовольствием он отметил, что невозмутимый старлей удивился.

— Никогда бы не подумал, — сказал он. — А хотите слазить на самый верх? Подняться над вершиной?

— Ну, хоть так, — согласился капитан.

Лестница изгибалась по квадрату сечения башни пролетами под углом около 60 градусов, потом, выше второй смотровой площадки, вела вертикально вверх, проходя внутри своеобразной «трубы», сваренной из железных прутьев.

Внизу осталась вершина горы и «рога» ретрансляторов. «Труба» закончилась, дальше ремонтникам или монтажникам уже нужно было бы работать со страховкой. Дул довольно крепкий и холодный ветер, железные штанги отзывались на его порывы низким гулом, который слышишь не ушами, а всем телом. Мерное раскачивание телевышки было сродни морской качке. Глеб высунулся из «трубы» по пояс, ухватился руками за секции металлических конструкций и огляделся.

Горы шли с востока на запад, на юге полмира захватило море, а на севере зеленел лес. Это была прекрасная земля, РУССКАЯ земля, которая наконец-то стала СОВЕТСКОЙ землей. И это бескрайнее небо, в котором он сейчас находился и которым дышал, наполняло его какой-то надеждой. Казалось, что все в этом мире еще может стать прекрасным, если к этому приложить хоть немного усилий.

Внезапно тугое, распирающее чувство полета сменилось другим — всеохватной тревогой, дрянным предчувствием, которое высасывает из сердца радость, а из рук — силу. Глеб понял, что пора спускаться, что светлая нота безнадежно испоганена невесть чем.

Старлей ждал его на площадке.

— Что-то случилось? — спросил он. — Вы очень быстро спустились, Глеб.

— Какое-то чувство мерзкое появилось… — капитан сел рядом с ним на железо.

— Это, наверное, электромагнитное излучение, — ответил Верещагин.

— Да, может быть… Давай на «ты», Артем.

Ветра не чувствовалось — от него защищала скала. Прогретый солнцем металл вызывал приятные воспоминания: вот так же, как эта площадка, выглядела детская горка во дворе, где рос Глеб. Только там металл был отполирован до блеска детскими штанами, а здесь — башмаками технарей. Ну, и пулемета на этой детской горке не было…

Глеб запрокинул голову, посмотрел в решетчатый колодец… На секунду перспектива стальных ферм, расчертивших небо на треугольники и квадраты, дрогнула, Глебу показалось, что верх — здесь, а там — низ, и он вот-вот сорвется туда, в кошмарный бесконечный полет… Даже чувство гравитации изменило. Он вздрогнул и опустил голову. Проклепанный теплый металл был таким великолепно-вещественным, ощутимым…

— Ага, — сказал Артем. — Пробирает. Похоже на гравюры Эшера, верно?

— Я не знаю, кто такой Эшер.

Внизу, возле зачехленных БМД, о чем-то разговаривали десантник Рабинович и один из спецназовцев, Миллер.

Одно из смутных подозрений оформилось в уме Глеба.

— Артем, Миллер — еврей?

— Нет, немец, а что? Ты имеешь что-то против евреев?

— Да нет, ничего. Просто я подумал, что евреи в спецназе не служат. И немцы тоже.

— Чего бы это им не служить в спецназе?

— Ну, вроде как ваша подготовка — это военная тайна, а немец или еврей — нынче здесь, завтра — там.

— Глеб, мы — спецназ. Если кто-то из нас захочет отвалить, он в ОВИР не пойдет. Перейдет пешком, и никакой Карацупа не остановит.

Звучало ужасно логично. Но ведь именно логика чаще всего чужда армейским уложениям.

Нет, даже в этот момент Глебу не пришло в голову, что Верещагин — не тот, за кого себя выдает.

Пришло — мигом позже.

Т-твою мать…

Ерунда, сказал он сам себе. Бред. Не может быть.

Слишком много военных-однофамильцев, сказал ехидный внутренний голос. На одного больше, чем нужно.

ЕРУНДА!

Как все честные люди, Глеб плохо владел лицом.

— Эй, товарищ капитан, с вами все в порядке? — спросил старлей.

— Да, спасибо… Артем, а у тебя здесь случайно нет родственников?

— Знаешь, очень даже может статься, что и есть, — на лицо спецназовца легла какая-то тень. — Мой отец жил здесь четыре года. Вполне достаточно, чтоб завести ребенка, э?

— Когда это было?

— Во время Второй Мировой, когда же еще…

— И как это случилось?

— Он воевал под Одессой… Попал в плен, оказался где-то на побережье, в концлагере… Оттуда они сбежали на самолете. Пять человек. Сюда, в Крым.

— Ого! Ну, а дальше что было?

— Он воевал в Италии и в Греции. В составе английских бригад. Двое его товарищей там погибли, двое вернулись вместе с ним в СССР.

— И что случилось потом?

— А что потом могло случиться, Глеб? Это и случилось.

— Извини…

— Не за что.

— То есть, тебе наверняка не известно, есть у тебя здесь кто-то или нет.

— Не знаю. Отец ничего не рассказывал про Крым.

— Когда нечего рассказывать — тогда, как правило, и треплются.

— Да, это верно. И вот это к вопросу о консервированных сосисках и о «Моменте Истины». Не люблю я эту книгу, Глеб. Она здорово написана, там нет проколов, и именно поэтому я ее не люблю…