«Попаданец» на троне. «Бунтовщиков на фонарь!» - Романов Герман Иванович. Страница 41

Впервые в жизни его полностью захватил древний инстинкт, когда можно убивать всех подряд, не держа в уме статьи Уголовного кодекса. И он убивал, работая на автомате, и мысли из головы улетучились. А за спиной гремели выстрелы — то голштинцы расчищали выстрелами перед ним дорогу. И дорвались до лестницы, благо близко она была…

И там бойня вовсю шла — десятки озверевших гусар и гарнизонных солдат с ревом и хриплыми матами шли на штурм преграды, размахивая саблями и тесаками, выставив штыки и паля из пистолей. Измайловцы отбивались, вот тут в спину и ударили конвойцы — кромсали, рубили, резали и стреляли, задыхаясь от пролитой крови и порохового дыма.

Последних защитников баррикады истребили в считаные секунды, и только сейчас Петр обрел возможность думать. Мимо него повалила толпа гусар и солдат, причем среди последних мелькнули и знакомые ему мундиры преображенцев и темно-красные ментики.

Какой-то совсем юный прапорщик любимого Петром Великим полка что-то хрипло орал, широко разинув рот, и Петр снова нырнул в боевое безумие, устремился вперед, расталкивая солдат. И прорвался с трудом в огромный, прилично освещенный зал. А там их уже ждали.

Полсотни измайловцев стояли плотной шеренгой, перегородив широкий зал. Уже приложились к фузеям и целились в них, в него целились. Время растянулось, и Петр увидел, как упали кремни ружейных замков на огнива и ярко вспыхнул порох на полках.

А его тело жило самостоятельно, и, пока он смотрел на гвардейцев, оно само рухнуло на пол. Что-то обожгло лоб, а ружейный грохот начисто заложил уши.

Петр рванулся в пороховой дым и стал кромсать лопатой мягкие человеческие тела. Кромсал и кромсал, не замечая боли в бедре и на ладони.

И лишь последнего, совсем молоденького, но рослого не по годам солдата убивать не стал — пнул коленом в пах и торчком лопаты по зубам, носу и лбу несколько раз жестоко, от всей широты своей доброй, но местами греховной души врезал. Но не падал тот на пол, стоял на ногах, кровью залитый — и Петр без передышки лупил его, боясь, что солдаты штыки пустят в ход до того, как он его навзничь завалит…

И все закончилось разом, тормоза сцепились, и Петр в дикой усталости присел на каким-то чудом уцелевший стул. Чуть отдышался, тупо посмотрел на окровавленную ладонь и вытер пот со лба обшлагом. Какой, к черту, пот — рукав был в крови, его крови!

С императора быстро сняли кирасу — вся истыкана и пробита, сплошной ужас, прямо слово. И весь мундир заляпан — но вот тут-то чужая кровь была, им в бою добытая.

Солдаты вокруг орали восторженно, а вот что конкретно, Петр разобрать не мог из-за всеобщего гама. Но тут его сграбастали крепкие солдатские руки, как щупальца протянулись со всех сторон, подняли над головами и сильно подбросили в воздух.

Он увидел, как к нему разом, в единый миг, приблизился расписанный узорами потолок, потом отдалился и снова приблизился. Подкинули его в воздух раз десять, и только одна мысль гудела в усталой голове — хорошо будет, если не поймают, намного лучше, чем штык под спину случайно подставят…

Но обошлось, бережно поставили на ноги, отошли все на пару шагов, очистили пространство кругом. Лица у всех восторженные — так, наверное, и относились раньше легионеры Древнего Рима к своим удачливым полководцам, вплоть до обожествления их персон.

Через толпу протиснулся генерал Гудович — взгляд растерянный, смотрит с испугом и обожанием. А Петр уже возвратился на грешную землю и принялся отдавать приказы:

— Так, всех убитых измайловцев в окна вышвырнуть, на хрена их таскать. Наших верноподданных солдат отдельно сложить. Да, тех, кого я лично жмуриками заделал, отдельной кучей скирдуйте, и офицеров сверху, пусть ими верховодят. Пленных измайловцев во дворе собрать, нагишом, вымазать хорошо дегтем, медом и клейстером мучным. Выпотрошить перины и подушки, хорошо вывалять в перьях — пусть гвардейцы птицами чудными к моей супруге бегут, с сообщением приятным!

Гогот солдат потряс стены дворца, высадил уцелевшие стекла из рам, и те выпали из переплетов, жалобно звякнув напоследок. Пришлось Петру ожидать пять минут, чтоб отсмеялись его солдаты, и уже чуть жестко закончил:

— Дворец не грабить, я сам вознаграждение за службу дам. Лакеев пригнать — через полчаса чтоб убрано везде было. Андрей Васильевич, принимайте войска и через час двигайтесь маршем на Гостилицы, а я с десятком казаков и конвоем в Ораниенбаум поскачу и потом вас на дороге быстро догоню. Гонца туда сейчас же отправьте, пусть там о наших победах сообщит. Солдат накормить немедля, скоро, чарку водки всем дать. Раненым помощь оказать, и во дворцах оставить всех. Местного управляющего ко мне через четверть часа. Все! Действуйте, а мне помыться еще от крови надо…

…Петр стоял в дубовой шайке в чем мать родила, а милые фрейлины, уже в платьях, аккуратно смывали с него пот и грязь. У него не было ни малейшего чувства стыда, просто лихой император сильно устал.

Ему обработали водкой и дурно пахнувшей мазью (лейб-медик как чувствовал и дал адъютанту банку перед походом на Петергоф), а потом крепко забинтовали три глубоких и кровоточивых царапины — на лбу от пули, правая ладонь пострадала от кончика тесака, а по бедру прошелся штык. И это не считая изорванного мундира и пробитой во многих местах кирасы. Как уцелел? Видно, там, наверху, позаботились об этом.

Отмыв тело императора, Наталья и Клара стали его обтирать, причем норовили прижаться грудкой, заразы. Но грех жаловаться — нет ничего на свете приятней нежных девичьих ручек.

Потом Петра облачили в чистое белье и в хорошо вычищенный, аккуратно заштопанный Преображенский мундир. Даже ленту Андреевскую принесли, новую, видать, во дворце запасная была. Вот только знак ордена куда-то делся, в схватке пропал. Но фрейлины вышли из положения, ленту прихватив тесемочкой.

Звезду и крест Александра Невского Петр надевать не стал, приказал явившемуся управляющему немчику (неизвестно, какой у него придворный чин) найти во дворце и ленту ордена. Была у него в голове одна задумка…

А вот трапезу солдатскую ел в гордом одиночестве — дамы только обслуживали. Пища самая простая — хлеб, холодное мясо, копченая осетрина, парниковый огурец да сваренные вкрутую два яйца. А на десерт ему принесли найденный знак Андрея Первозванного. Причем капрал Тихомиров принес, старый знакомый.

Петр его сразу в сержанты произвел, обласкал царственно и отправил восвояси. А сам на разложенную по столику заботливыми солдатами пищу глянул, с вожделением нескрываемым.

Адъютанты всю эту благодать у драгун позаимствовали, а те действовали с размахом, дворцовые запасы полностью опустошив. От предложенного горячего Петр категорически отказался, громко заявив, что будет всегда вкушать только то, что едят его солдаты.

«А вот знать вам не надо, что отравы сильно опасаюсь — это ж Катькин дворец, мало ли какой холуй мне в пишу щепотку яда кинет, ищи потом с того света крайнего».

В комнату постучали, а затем дверь приоткрылась, и вошел полковник Неелов. Его глаза восторженно «поедали» императора. Голова обвязана окровавленной тряпицей, но держится бодро — победа хорошее лекарство.

— Ваше величество, там поручик Преображенского полка бомбардирской роты Бернгорст, привез из Петербурга вчера фейерверк для Сан-Суси. В мятеже не участвовал. Куда его определить?

— Артиллерист?! Это хорошо. В Ораниенбаум отправить немедля, пусть последние две орудийные упряжки к маршу готовит, у нас в отряде должна быть артиллерия. А я сейчас сам к войскам отправлюсь…

Выйдя из дворца, Петр оглянулся, его чуть-чуть передернуло. Вся площадь была усеяна трупами в измайловских мундирах, а чуть в стороне высился холмик из человеческих тел. Подойдя к нему, Петр узрел на вершине поставленную торчком лопату.

«Ого! Это ж сколько я народа тут накромсал — тут более трех десятков жмуров. Вот собаки хитрые — две трети лишних подбросили, авторитет пахана укрепляют. Даже лопату в центре установили, как памятник царской доблести и отваги. Кхе, кхе…»